— Итак, по нашим данным, о монете знали внук, Барабанов, Петрунин, Мезенцев и, предположительно, Носов, — сказал Соснин.

— Вот именно — по нашим данным. А фактически? — В ответ Соснин развел руками. — Видимо, прежде всего, — продолжал Туйчиев, — придется выяснить, с кем поделились новостью те, кто знал о ней.

— Надо выяснить, знает ли Охотникова кого-нибудь из нумизматической братии, — предложил Соснин.

— Не хочешь ли ты сказать, что «заочников» направил один из них?

— Как знать.

— Не слишком ли?

Соснин ничего не ответил, лишь тяжко вздохнул.

— Что ж, будем верны себе: проверять надо всё, — твердо заявил тогда Туйчиев. — Пока мы в полнейшей темноте.

После сообщения Андрея забрезжил рассвет: похоже, что удастся выйти на «заочников», если только у официантки сохранилось в памяти то воскресенье. И Соснин направился в ресторан.

Несмотря на овладевшее им нетерпение, Николай сначала поехал к дому Зарецкого. Он с удовлетворением отметил, что ребята из ГАИ уважили переданную им просьбу жильцов и установили знак, запрещающий проезд между домами. «Вот и хорошо. Теперь Марии Семеновне будет полегче», — улыбнулся он.

Разыскать официантку было нетрудно, сложнее оказалось настроить ее на воспоминания. Люба Паршина, хорошенькая блондинка лет двадцати пяти, кокетливо улыбалась Соснину:

— Разве всех посетителей упомнишь...

— В тот вечер драку затеяли на хоздворе. Ну... драки-то у вас ежедневно не бывают?

— Тут за смену так набегаешься — впору имя свое забыть, не только драку.

Лишь когда Соснин привез в ресторан Андрея, Паршина вспомнила. Собственно, она сразу поняла, о ком идет речь, но решила потянуть время: авось обойдется без ее показаний.

— Думаете, мне его́, дурака, жалко? — объяснила она потом Соснину. — Как бы не так! Я, если хотите, таких, как он, просто убивала бы. Мать его жалею. Все ее жалеют, кроме него, непутевого.

— Значит, парня этого вы знаете, — удовлетворенно отметил Николай. — Кто же он?

— Конечно, знаю. Соседи они наши. Мы и в школу с ним, со Славкой Карнауховым, в одну ходили до восьмого класса. Потом Славка спутался с какой-то компанией — и тут началось. С тех пор он на свободе находился меньше, чем в колонии. — Все это Паршина произнесла быстро, скороговоркой, на одном дыхании, и теперь остановилась, чтобы перевести дух. Глубоко вздохнув, она заговорила медленней. — Он и сейчас не больше месяца, как освободился, а уже опять накуролесил. — Она безнадежно махнула рукой.

— Что именно? — встрепенулся Соснин.

— Да вы же сами знаете. Парня в тот вечер избили они.

— Кто еще был с Карнауховым?

— Новый дружок его. Говорят, вместе освободились. Звать Дамир, а фамилию не знаю. Высокий такой, глаза колючие. Он ему дороже матери. Полина Филипповна женщина золотая. Болеет она сильно, ноги распухли, как колотушки, еле ходит. Вот соседи помогают ей, она же и в булочную за хлебом сама спуститься не может.

...Когда опергруппа, возглавляемая Сосниным, прибыла по адресу, указанному Паршиной, дверь не сразу открыли. Соснин долго вслушивался, стараясь понять, есть ли кто в квартире. Послышались шаркающие шаги, но прошло еще несколько минут, пока дверь открылась и он увидел старую женщину с изможденным лицом, с трудом стоящую.

— Полина Филипповна? — удостоверился Соснин.

— Да, — отозвалась женщина и, предчувствуя надвигающуюся беду, спросила: — Вы из милиции?

— Точно, — мягко ответил Соснин, проникаясь сочувствием к женщине, которую опять ждут тяжелые испытания. — Ваш сын дома?

Полина Филипповна молча показала рукой на дверь, ведущую из коридора в комнату, и бессильно прислонилась к стене.

Соснин не поверил своим глазам, столь неожиданной оказалась удача: на кровати лежал, похрапывая, Карнаухов и рядом, судя по описанию, Дамир, а на столе среди пустых бутылок из-под водки и вина — магнитофон Зарецкого.

Лейтенант Хамраев приложил немало усилий, чтобы разбудить спящих и втолковать им суть происходящего. Напарник Карнаухова, Газитуллин Дамир, как явствовало из документов, предъявленных им, недавно освободился из колонии, где отбывал наказание за разбойное нападение.

— Карнаухов, почему вы не выполнили полученное задание? — чуть насмешливо спросил Соснин.

— Какое еще задание? — не понял Карнаухов.

— Магнитофон он же не велел вам брать, — сделав ударение на слове «он», пояснил Соснин. — Кстати, монету вы ему передали?

Славка Карнаухов эти слова Соснина понял по-своему и задохнулся от охватившего его гнева и обиды. Значит, выдал да еще шьет какие-то монеты!

— Гад, Гугенот, паскуда паршивая, заложил... — Карнаухов скрипнул зубами и длинно выругался.

— Ты чего? — испугавшись неожиданного признания Карнаухова, спросил его Газитуллин.

— Чего-чего, — передразнил его Славка, — они ведь тоже не фраера, — кивнул он в сторону Соснина. — Если Гугенот у них раскололся, на нас навел... да и музыка налицо... — Карнаухов показал на магнитофон. — Но этому гаду, Носу, в жизнь не прощу.

— Гугенот, Нос — это что, кличка Носова Алексея? — спросил Соснин.

— Он самый, паскуда! — снова озлобляясь, выкрикнул он. — Давай, начальник, записывай, все расскажу. Или к себе сначала отвезешь?

— Можно и здесь, — сказал Соснин: надо максимально использовать элемент внезапности и вырвавшееся у Карнаухова признание.

Допрос Петрунина не только не внес ясности в происшедшее, но и выявил ряд противоречий. Прежде всего, оставалось невыясненным — кто находился с профессором, когда Мезенцев ушел встречать неотложку: Барабанов или Петрунин. Дело в том, что Барабанов утверждал: вскоре после ухода Мезенцева он тоже спустился вниз и находился там до приезда врачей. А если верить показаниям Петрунина, то с Зарецким остался Барабанов, а он вслед за Мезенцевым вышел на улицу и вместе с ним находился там до приезда «скорой».

Арслан понимал: кто-то из них говорит неправду. Интересно, что скажет Мезенцев, которого Туйчиев вызвал на завтра.

...В этом году осень рано заявила о себе унылыми дождями. Уже четвертый день не показывалось солнце и почти беспрестанно сыпал мелкий дождик. Арслан стоял у окна, задумчиво смотрел на улицу. По тротуару, зябко поеживаясь, быстро шли прохожие. Казалось, они плывут в желтых волнах опавшей мокрой листвы. Туйчиев смотрел, как из дверей управления вышел Олег Охотников, спустился по лестнице и направился в сторону автобусной остановки. С высоты четвертого этажа, где располагался кабинет, Арслан долго еще видел удалявшегося Олега. «Неужели он так ничего и не поймет», — огорченно подумал Туйчиев, вспоминая сцену только что закончившегося допроса.

— Я не буду опровергать вашу ложь, — сразу сказал Туйчиев Охотникову. — В данный момент доказательства, которыми располагает следствие, делают ее очевидной. Мне хочется выяснить, — Арслан испытующе посмотрел на Олега, внимательно следя за выражением его лица, — зачем вы оговорили Андрея?

Нет, Олег нисколько не смутился, и это неприятно поразило. Туйчиев вынашивал надежду пусть на запоздалое, но искреннее раскаяние Олега. «Конечно, это не выдержка, — с сожалением констатировал Арслан, — а глубокая убежденность в своей правоте».

— Мне известно, — начал Олег, — что в подобных случаях следователи обычно говорят: «Здесь вопросы задаю я». Но если вы позволите, — он умолк на секунду и, когда Туйчиев согласно кивнул головой, спросил: — Как вы относитесь к предателям?

— Во все времена и у всех народов, насколько мне известно, к предательству относились однозначно, — улыбнулся Туйчиев.

— Ага! — торжествующе воскликнул Олег. — Тогда у вас не должно быть вопросов ко мне. — Он заговорил взволнованно и быстро: — Андрей предал меня, предал в тот момент, когда я вступился за него. Да! Да! Он предал меня! Я перестану себя уважать, если предательство Андрея окажется безнаказанным. — Он с вызовом посмотрел на Туйчиева. — Он должен поплатиться, этого и добивался я. Ведь за предательство Андрея под суд не отдашь, а за избиение...