Эйлин вышла из собора через боковую дверь, не утешенная проповедью. Ей казалось, что один злой старик рассказывал о другом злом старике; при всей своей набожности она должна была признать, что не любит Бога Отца. Конечно, Он сотворил ее (хотя и косвенно), но это было давным-давно, и, как могла видеть Эйлин, тут не было особого повода для благодарности. Иисус был совсем другим; она всегда старалась полюбить Иисуса, и потом есть столько славных гимнов: «Иисус, одна мысль о тебе…», и «Иисус, любовь души моей», и «Когда смотрю на чудный крест», от которых ее сердце таяло в течение целого дня. И Святой Дух — Святого Духа она любила без малейшего усилия. Он был милый голубь с лилово-серебряной грудкой, Он был дуновением свежего воздуха, и как-нибудь однажды она пойдет и ляжет в высокую траву, откроет уста и наполнится Им. Иногда она думала, не попытаться ли сделать это на морском берегу, но пляж казался неподходящим местом, он был слишком грязный и колкий, весь в угольной пыли и мелкой гальке. Ничто, впрочем, не мешало ей пойти в поле и лечь там среди травы и маргариток, подальше от узких улочек и собора, но она нащупала в кармане полкроны и пошла искать подходящее кафе. Было воскресенье, магазины закрылись, и она не придумала ничего лучше, чем сесть в пустом обеденном зале какого-то отеля и сжевать эклер и кусочек лимонного мусса, запив их чашкой шоколада со взбитыми сливками — и шоколад был не таким горячим, как ей хотелось бы.
Она вернулась на Океанскую Террасу до темноты, но сразу же зажгла шипящую керосиновую лампу, чтобы Ева видела, что они уже дома, и заперла входную дверь. На столе лежала кипа старых номеров «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», взятых у Тэмзи после тщетных поисков чего-либо более интересного (а она перевозила журналы с одного места жительства на другое). Поблекшие изображения дам в турнюрах, шиньонах и капорах с перьями и джентльменов с бакенбардами, в цилиндрах навевали смертельную скуку; она даже не сочла их занятными, а гравюры с видами Крымской войны и группы королевских особ вызывали у нее отвращение. Девять часов, а Вин все еще нет. Она не смела лечь в постель из-за боязни не услышать стука матери в оконное стекло; прощальным напутствием Вин было: «Только постарайся не заснуть!» Эйлин слышала, как на верхнем этаже расхаживает Ева, готовя Тэмзи ко сну; но как ни было ей одиноко, видеть Еву ей не хотелось. Она оставила журналы и взяла с ночного столика матери «Сад Аллаха» — роман Роберта Хиченса. Как может мама читать такой вздор, удивилась она; у нее ведь по-настоящему хороший вкус, но она берется читать любой, самый никчемный роман, если он относительно новый. Из книги выпало письмо — то самое письмо от Сэнди, начинавшееся словами «Дорогая жена!». В общем, милое письмо… «и я надеюсь, что скоро снова увижу вас обеих, с розовыми щечками… Эйлин с удовольствием примется за работу… Мне одиноко без вас обеих…» Сэнди был очень мил в письме; возможно, и любой другой мог бы быть мил в письме. Эйлин вспомнила, что он выступал против ее работы в страховой компании, что он хотел, чтобы она продолжила образование в колледже. Ее сердце смягчилось; наверное, она была к нему несправедлива.
Она раскрыла роман посередине, поставила локти на стол и подперла ладонями щеки; потом, понемногу погрузившись в чтение, она выпрямилась на стуле и вернулась к первым страницам. В конце концов, это можно было читать, но каждые минут десять она поднимала голову и смотрела в окно. Мамы все нет! Пробило десять. Лампа прошипела напоследок и погасла с тяжелым прощальным вздохом. Эйлин пересела на стул у окна. Каждые десять минут полисмен шел с обходом по узенькой мостовой под окном, исчезал, возвращался, вновь исчезал. Волны шлепали о берег, отступали, шлепали, шипели, свистели, ударяли, шипели, свистели, шлепали, баю-бай, детки, и так, пока не возвращался полисмен, и глаза Эйлин открывались вновь. Она боялась, что полисмен увидит ее сидящей у окна, и в то же время отчаянно надеялась: увидит. Дорогой полисмен, как чудесно твое появление, как угнетающе твое исчезновение! Но вдруг он будет проходить здесь, когда вернется Вин! Разве это не стыд, что леди возвращается одна поздно ночью? Эйлин взмолилась, чтобы ее мать оказалась у окна, когда полисмен будет на другом конце улицы. Но Вин все не приходила. Пробил час…
Эйлин приподняла голову, склоненную на руки, лежащие на узком подоконнике, и, открыв глаза, увидела прямо перед собой, по другую сторону окна напряженное и улыбающееся лицо матери. Она вскочила и ринулась к двери; еще не отойдя от сна, она забыла, что ей следует вести себя тихо. Стоило ключу повернуться в двери, как Вин уже стояла в холле, приложив палец к пухлым губам. Она вновь повернула ключ и задвинула тяжелые засовы с величайшим проворством и гораздо меньшим шумом, чем это получилось у Эйлин, когда она отворяла дверь. Уже через пару секунд она тихо, как мышка, переступила порог их комнаты. «Скорей, скорей, обе в постель! — прошептала Вин и присела на край кровати, чтобы расшнуровать сапожки. — Я знаю, что ужасно поступила, бедняжка ты моя! Да не стой же, не смотри так. Раздевайся и в постель».
Через мгновение они уже лежали, положив головы на подушки, каждая по свою сторону валика, который даже теперь Эйлин не забыла положить вдоль матраса. Но прежде чем заснуть, Вин чистосердечно рассказала Эйлин о том, что ее так задержало. Весь день она провела в пути в Лондон и обратно. Следующим же поездом, да-да, следующим, она уехала обратно.
Отпуск, который сначала казался бесконечным, вдруг начал подходить к концу. Была своя прелесть в покупках сувениров — крошечных кувшинчиков и чашечек с местными эмблемами для коллекции Эйлин, начатой в школьные годы, а также для подарков — и в том, чтобы достать из-под кровати сундучок (остатки прежней роскоши) и складывать в него свои пожитки. Очутившись вновь в страховой компании, Эйлин обнаружила, что люди вокруг только сейчас начали замечать ее отсутствие до данного момента. «Хорошо провели отпуск?» — спросила мисс Эрл, кладя на стол перед Эйлин пачку полисов, и отошла к другой девушке, прежде чем услышала ответ: «Спасибо, очень хорошо».
Такая любовь[30]
Комната была безжизненна, словно интерьер мебельного магазина, в котором для придания помещению выразительности манекен, взятый напрокат из отдела готового платья, посадили у газовой печи, взятой напрокат из отдела осветительной и отопительной техники. Складки занавесок на окнах были тверды, как органные трубы, и каждый хрусталик на люстре неподвижно висел на своей проволочке; листья растений, стоявших на бамбуковой подставке, будто застыли, а глазки мыши, спрятавшейся в обшивке стены, и веер пламени в газовой горелке были неподвижны, будто нарисованные. В движении в этой комнате были только глаза плотного джентльмена, читавшего газету у камина, но и он ни разу не вывел из равновесия свое кресло-качалку. Оборвавшееся звяканье дверного звонка едва ли возмутило тишину; только благоразумная мышка убрала свою мордочку, и читатель, плотно сжав края газеты, перестал скользить взглядом по строкам. Но раздавшийся затем скрежещущий звук заставил мышь стремительно удрать внутрь стены, а читавшего встать на ноги. Люстра звякнула на подвеске, и листья растений соприкоснулись; а когда нога джентльмена с силой наступила на расшатанную половицу, веер пламени в газовой горелке сжался и выстрелил вверх с неистовым визгом.
Полный джентльмен отворил дверь; на пороге стояла высокая молодая женщина с неровно подстриженными черными волосами.
— Эйлин Шелли, — сказала она. — Мисс Пейдж говорит, что вам нужна машинистка.
Джентльмен закрыл дверь, кивнул, порылся в кармане, извлек оттуда толстый кусочек белого картона и вручил его посетительнице. «Белкин», — сказал он, вновь наклонив голову. Она неуверенно взяла карточку, нетвердо держа ее между большим и указательным пальцами. Мистер Белкин отодвинул стул от круглого стола, стоявшего посредине комнаты, и пробормотал: «Пожалуйста, садитесь», но она продолжала стоять, пока он скатывал со стола тяжелую плюшевую скатерть и ставил на освободившееся место портативную пишущую машинку, клал папку с бумагами.
