Остается лишь сухо добавить, что Айви Лоу-Литвинова писала свои рассказы в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. По мере их написания они публиковались американским литературным журналом New Yorker. Впоследствии они составили сборник, неоднократно переиздававшийся различными издательствами Великобритании и США. В 1989 году издательство Suhrkamp в Германии издало сборник в переводе на немецкий (под названием Ein Fall von Liebe). И только на второй родине А.Л. ее творчество остается по сей день неизвестным, почему и хочется вернуться к началу нашего предисловия и еще раз пожелать, чтобы издание этой книги было первым шагом на пути издание русского писателя в русскую литературу.
М. Лебедев
Не сегодня, так завтра[6]
Было слово Кембридж, а в имени этом были и другие имена. Сначала это были только мамочка, и папочка, и Элиза, а потом появилась Дорис, и Эйлин пришлось ходить рядом с коляской. Когда Дорис научилась сидеть, в коляске появилось место и для Эйлин, но Элиза сказала, что она не хочет сажать ее туда, потому что девочки так странно смотрят друг на друга. «Как это, странно?» — спросила мамочка, а Элиза сказала: «Как будто только и ждут случая, чтобы вцепиться друг в друга». И еще были улицы, а на них дома, и у некоторых такие высокие стены, что Элиза шла по самой дороге, а Эйлин шла впереди, и однажды она упала на колесо коляски, в том месте, где резина оторвалась, и теперь посредине левой брови у Эйлин было лысое местечко, потому что, сказала Элиза, волосы не растут поверх шрама. Много, много лет спустя, когда Эйлин выросла, люди, взглянув ей в лицо с близкого расстояния, иногда спрашивали: «Откуда у вас этот шрам, дорогая?» — но по большей части никто ничего не замечал.
Потом появилась Би. Би вроде бы значило бэби, но это было и ее имя, сокращенное от Биатрис, и теперь Эйлин и Дорис шли на прогулке по обе стороны от коляски. И Элиза толкала коляску правой рукой, а левую давала держать одной из девочек. Вообще-то ни Эйлин, ни Дорис не любили ходить с Элизой за руку, но ни та, ни другая не хотели, чтобы руку держала ее сестра, потому что та начинала скакать и прыгать, напевая: «Тили-тили-тесто, потеряла место».
Девочки слышали, как вечером мамочка говорила об этом папочке. Она сказала: «Как ты думаешь, как быть, если взрослая женщина учит детей быть злобными?» И папочка вздохнул и сказал, что да, надо что-то сделать, а мамочка вздохнула и сказала: «Да, но что?» А после Дорис спросила у Эйлин: «Откуда она знает?» А Эйлин сказала: «Откуда я знаю, откуда она узнала?» Но она знала, потому что она-то и рассказала обо всем мамочке.
О папочке в Кембридже Эйлин помнила три вещи, а знала она, что это случилось в Кембридже, потому что только там она спала в комнате с мамочкой и папочкой; когда они уехали из Кембриджа, ей пришлось спать в детской. Там тоже случались ужасные вещи, но они были ужасны по-другому.
Однажды она проснулась рано утром и попросилась на горшок, и мамочка подскочила в другом углу комнаты, где они спали с папочкой в большущей, просто огромной кровати с маленькими колокольчиками, звеневшими иногда по ночам, но, когда подойдешь к ним днем, их там не было, а были только маленькие шишечки, а папочка говорил: «Каждый день я закрепляю эти чертовы штуки, а они всё звякают». И мамочка посадила Эйлин на горшок, и дала ей сухарь, и снова положила в постель, и ушла к себе, и сухарь весь раскрошился, пока Эйлин грызла его, и она пыталась подобрать крошки и съесть их, но самые мелкие крошки остались и кололи ей спину, и она заплакала, и мамочка пришла и подняла ее и посадила на край кроватки, пока она сметала крошки, и положила ее снова и сказала: «Ну что же, заснешь ты, наконец, и дашь мамочке хоть минуту покоя?» Но две крошки остались на простыне и кололи пятку Эйлин, и она снова заплакала. На этот раз мамочка не встала, и Эйлин услышала, как она говорит папочке: «Что делать с маленькой девочкой, которая не дает спать бедной мамочке?» А папочка сказал тихим сонным голосом: «Ну так отшлепай ее». После этого в комнате стало очень тихо. Эйлин не могла даже плакать, она чувствовала, как сжимается в тугой маленький комок. Это была самая ужасная вещь из всех, что случались с ней раньше, потому что она знала, что папочка всегда на ее стороне, а тут он сказал: «Отшлепай ее».
Вторая ужасная вещь сначала причинила ей сильную боль, но кончилось все совсем не ужасно, а очень приятно. Элиза уже повязала Эйлин салфетку перед обедом, но потом вышла из комнаты, а Эйлин встала на диван, чтобы получше разглядеть картинку, на которой котенок играл с клубком шерсти, а картинка упала на покрывало, и Эйлин села и попыталась вставить маленький гвоздик, на который был намотан моток бечевки, в маленькую дырочку в рамке, но он там никак не держался, и тогда Эйлин стала наматывать бечевку вокруг среднего пальца, и бечевка сжимала ей палец все туже и туже, а Эйлин уже не могла размотать ее обратно, потому что гвоздик врезался в моток и зацепился там. И ее палец онемел, а за ним вся ладонь, и она заревела, и в комнату вбежал папочка, размотал бечевку, и поцеловал ее пальчик, и взял ее онемевшую руку в свои громадные теплые ладони, и держал ее так и тер, пока она не потеплела.
Третья ужасная вещь случилась, когда Элиза увела ее от Дорис, с которой они играли в картинки на полу в детской, умыла ей лицо и одела ее в белое шелковое платьице с голубым поясом, а папочка посадил ее в экипаж, и они поехали, а потом лошадь остановилась, и они вышли и вошли в какой-то дом, поднялись по лестнице в темную комнату, в которой было множество детей, и дяди и тети, все без лиц. Все как будто старались держаться поближе к окну, и папочка с Эйлин тоже. И из-за окна послышался шум, у-у-у и э-э-э, и когда Эйлин взглянула, она увидела, как мир за окном рассыпался накрошенные цветные кусочки, темно-красные и темно-синие, оранжевые и зеленые. Эйлин вскрикнула и вцепилась папочке в ногу. Потом за окном стало совсем темно, и острая боль страха внутри Эйлин утихла, но тут снова раздалось у-у-у и э-э-э, и снова тьма рассыпалась на миллионы цветных осколков. Эйлин закричала так сильно, что папочке пришлось протиснуться с ней сквозь толпу к выходу и спуститься вниз и усадить ее в ожидавший их кэб.
И теперь уже за окошком не было ничего, кроме приятной, редкой почти-темноты, и белых домов, и лучей бледного света от уличных ламп. Эйлин перестала плакать и прислонилась к папочке, а он только сказал: «Бедная девочка, она напугалась», и вытер ей лицо своим носовым платком, от которого так утешительно пахло трубкой.
Дома Эйлин с виноватым видом стояла между мамочкой и папочкой, который рассказывал всю историю. Мамочка взяла лицо Эйлин в свои холодные ладони и сказала:
— Надеюсь, она не вырастет трусихой.
И была еще одна вещь, которая запомнилась в Кембрижде, но она была вовсе не страшная, а приятная. Однажды днем, когда Элиза уложила ее поспать после обеда, а она села в кровати, кто-то тихо вошел в комнату, и она не успела лечь снова. Сидеть в постели было гадким поступком, тем более что Эйлин не просто сидела, она натянула одеяло на голову и смотрела наружу сквозь крошечные простроченные дырочки. И тогда этот кто-то сел на край ее кровати, а это еще одна вещь, Которую Нельзя Делать, и под одеяло просунулась голова и прислонилась к головке Эйлин, и щека была чуть-чуть колючая, но, все равно, она была такая чудесная. «Что ты тут делаешь, котеночек?» — спросил он. Эйлин поднесла кончик пальца к пятнышку света, а потом убрала его и сказала «они мигают», сказала хриплым голосом, потому что под одеялом было жарко и душно. «О, — сказал папочка, — звездочка!» Ах, папочка, ах, звездочки! И, ах, папочка, и Эйлин в теплой душной темноте, и звезды кругом и над ними.
