Вчера Мария дулась на него целый день, но потом все же стала собирать в дорогу. Грех жаловаться, хорошая ему попалась невестка.

Старик вынимает и раскладывает на полотенце мамалыгу, полукруг брынзы, лук, несколько огурчиков, идет к роднику, ополаскивает лицо и руки, долго моет распухшие ноги, поудобнее усаживается на телогрейке, расстегивает ворот рубахи, крестится и начинает неторопливо есть. Медленно отламывает кусочек мамалыги и кусочек брынзы, собирает их в щепоть, кладет в рот, откусывает от луковицы, хрустит огурцом. Медленно жует и думает, думает…

— Хей, партизан! — зовет кто-то.

Старик поворачивает голову и, ни больше ни меньше, видит в нескольких шагах наставленный на него автомат. Автомат держит рыжий немец в пилотке и куртке с засученными рукавами — настоящий бандит.

— Ты меня? — старик на всякий случай озирается.

— Йа, йа! Ауф! Цур зайте! Лос! — немец сопровождает приказы выразительными жестами. — Встать!

— Докажи.

— Я тебе докажить! Встать!

— Ну, встал… — старик поднимается. — А дальше что?

— В сторону! Марш! — командует немец. — Хенде хох!

Старик поднимает руки.

— Керт ойх! Кругом!

Старик поворачивается спиной. Немец подходит к рушнику, берет мамалыгу, нюхает, отбрасывает в сторону. Нюхает брынзу, хочет выбросить, но передумывает, пробует. Ничего, понравилось. Годится и молдавская мамалыга: подбирает ее, усаживается, жадно ест.

Старик, оглянувшись через плечо на автомат, пытается опустить руки, но рыжий сразу берет его на прицел:

— Хенде!

Как он успевает жрать, держать старика на мушке и при этом рыться в котомке, нормальному человеку не понять. Только фашист такое может.

— Там больше ничего нет, — косится назад старик. — И хватит трескать: я тоже голоден.

— Хенде! — снова рычит немец, потом, видимо насытившись, встает и приказывает старику идти куда-то. — Лос! Лос!

— А это все так и останется? — ворчит старик, жалея свое бедное добро.

— Лос! — немец толкает его автоматом в спину.

Они спускаются по косогору к шоссе, где стоит на обочине немецкая легковушка с открытым верхом. В ней сидит человек со связанными за спиной руками и следами побоев на лице. Его рубаха разорвана. Рядом с ним — второй немец, тоже с автоматом.

Увидев старика, немцы с гоготом вылезают из машины, а тот, который его привел, что-то объясняет им. Оба, шофер и конвоир, бегут в лес — доедать объедки.

Рыжий закуривает.

Старик, помявшись, осторожно обращается к пленнику:

— Вы кто будете?

— Из Флорен, — отвечает тот, с трудом шевеля разбитыми губами.

— Флорены? А где это?

— Возле Окиты.

— А… знаю. За что они тебя?

— Как сказать… — Связанный делает глотательное движение. — Остановился у нас ихний генерал, а ночью — к моей бабе. Я и облил его кипятком из чугунка.

— Кипятком? — старика передергивает. — Лез, что ли?

— Как сказать…

— А она?

— Ну, сонная… тут я его и кипятком.

— И?

— Хенде! — напоминает рыжий немец, шевельнув автоматом.

Старик испуганно вздергивает руки.

— И что тебе теперь будет?

— Говорят, повесят.

— Повесят?.. — Старик с состраданием смотрит на пленника и пытается утешить его рассказом о своих невзгодах: — А я вот на станцию собрался. Беда у меня.

— Там немцы. Везде немцы.

— И что мне теперь, а? Как быть с проклятым аэропланом?

— С каким аэропланом?

— Понимаешь… — Старик начинает путанно объяснять, что за несчастье свалилось на его голову. Он машет руками, изображая самолет, «пикирует».

Рыжий немец с недоумением наблюдает за ним.

Из чащи спускаются шофер и конвойный, довольные, громко рыгающие. Один из них грызет огурец.

Немцы о чем-то советуются, потом связывают старику руки и заталкивают в машину.

— Партизан, пу-пу!

Шофер садится за руль, машина трогается.

— Куда они меня? — волнуется старик. — Приятель, скажи им, чтобы отпустили. Я же ничего не сделал… сноха одна дома… не управится!.. А если аэроплан опять прилетит?

— Дед, ты заговариваешься, что ли? — спрашивает пленник.

— Это почему же?

— Потому что нас рядом повесят.

Старик даже ахнуть не успевает: легковушка вдруг останавливается перед мостом, переброшенным через небольшую речку. Это, может быть, та же речка, что течет в лощине у дома старика. Немцы выходят из машины, осторожно приближаются к мосту, совещаются.

— Почему стали? — не понимает старик.

— Боятся, что мост заминирован.

— И как же теперь?

— Это их забота, — устало говорит пленник и откидывает голову на спинку сиденья. — Третий раз уже подъезжаем к этому мосту и никак не решатся переехать.

Немцы между тем пришли к какому-то решению. Поворачиваются к старику.

— Хей, партизан!

— Это они мне?

— Тебе, тебе.

— А что им надо?

— Ком! Ком хэр! — зовут немцы.

Старик неловко выбирается из машины, рыжий развязывает ему руки и толкает вперед, к мосту.

— Чего они хотят? — старик оглядывается на пленника. Тот давно уже все понял. Он долго смотрит в простодушные глаза старика и опускает голову.

— Иди, отец, выбирать нечего. Они хотят, чтобы ты первый прошел по мосту. Для того и подобрали тебя. Я им пока нужен живой.

— А если взорвусь?

Пленник горько усмехается.

Старик никогда не был героем. Он, правда, воевал в первую мировую, но после ранения его списали. Он глядит на немцев, потом переводит взгляд на мост, так просто и страшно раскинувшийся перед ним.

— Марш! Марш! — подгоняют немцы.

На лбу пленника, сидящего в машине, выступает испарина.

Старик делает первый шаг.

Немцы тоже замерли в напряжении… на всякий случай они отходят подальше.

Старик уже на середине моста. Он ступает как по иголкам. Бережно ставит носок, пробует им доску, переставляет его на другое место, потом медленно опускает пятку и, подтянув вторую ногу, тут же снова становится на цыпочки. Шаг… еще шаг… Рубаха на нем взмокла… Он срывает пуговицы и тихо, боясь покачнуться, снимает ее.

— Лос! — слышится сзади. — Лос! Идет дальше. Шаг… еще шаг…

С пригорка кидается в воду лягушка — бух! — и плеск, произведенный ее падением, заставляет всех ахнуть и отшатнуться, как от взрыва бомбы.

И снова тишина.

Старик собирается с духом, идет дальше, чувствуя спиной устремленные на него взгляды.

Когда он наконец ступает на другой берег, позади слышатся аплодисменты.

— Браво, партизан! Ма-ла-детс!

Старик тихо плачет. Он стоит на другом берегу и трясется от слез, сам почти не понимая, что с ним происходит. Его возвращают к жизни голоса немцев:

— Геен цурюк! Иди обратно! Давай, партизан!

Теперь они требуют, чтобы он вернулся к ним по другой стороне моста, уже по левой.

— Если хорошо проходить, партизан идти домой! — обещает рыжий. — Марш! Марш!

Как расскажешь про обратный переход через мост? Он идет назад со странной гримасой на лице, сам на себя не похожий, скорее мертвец, чем живой старик.

Немцы подхватывают его под руки, весело хлопают по плечам. Он их не видит, смотрит в пустоту. Они опять сажают его в машину и, переглянувшись, снова связывают руки.

Но он ничего не замечает.

Надо полагать, что он не слышит и не чувствует чудовищного взрыва, поднявшего мост на воздух в тот миг, когда легковушка уже приближается к другому берегу…

По гребню холма старик тащит пушку. Настоящую немецкую пушку.

Вид у него страшный. Пушка тяжелая. Старик тащит пушку, с тревогой посматривая в долину, где виден его домик.

В долине кружит над домиком настырный самолет, он гоняет Марию по полю, а та бежит от него и падает, встает и опять падает. А самолет все прижимает ее к земле.

Старик тащит пушку по гребню холма.

В долине самолет делает еще один круг, пилоты, видимо, замечают старика с пушкой и быстро удаляются.

Старик спешит к дому.

— Открывай ворота! — хрипит он.