— Во-первых, это был только один, а прошло уже три дня!

— Зато фрицы сюда носа не кажут! Ха, в Москву захотели! Досталось свинье на небо взглянуть! Небось наши их в хвост и гриву гонят…

— Думаете, на станции уже наши?

— А что? Вот схожу да погляжу!

— Сходи́те, папа! Вдруг Андрей…

— Ты, Мария, вперед бога не забегай. Пушек-то не было слышно. Правда, и далеко… сорок верст. Давай лучше письмо ему напишем.

— Давайте!

— «А живем мы, сынок, хорошо…» — по обыкновению диктует старик, и Мария, кивая, пишет, тоже по обыкновению, свое: «Муженечек, свет мой ясный, истосковалась, изболелась я по тебе…» — «Картошка нынче удалась крупная…» — продолжает старик и, вдруг замолкнув, прислушивается к чему-то внутри себя. — Слушай, а что я ел сегодня?

— Почему вы спрашиваете?

— Да брюхо что-то крутит… — Старик поднимается и семенит к деревянному нужнику в глубине двора.

— Ох, если б и вправду война кончилась! — вздыхает Мария и переворачивает пластинку. — Сидим тут в глуши, ничего не знаем…

Она опускает иглу на пластинку, но вместо музыки двор заполняет знакомый грохот — нежданно-негаданно подкрался немец.

Пуф! — делает он и выпускает длинный, рвущийся на куски язык пламени.

Вспыхивает скирда за плетнем.

Пуф! — делает он снова, и огонь охватывает нужник.

Старик вылетает оттуда, придерживая руками штаны, мечется, не зная, куда бежать.

А самолет уже развернулся и снова набегает на них.

Пуф! Пуф! Пуф!

Пламя вырывается из воронки со шлангом, которую направляет вниз один из летчиков. Другой, подняв очки на лоб, хохочет.

Горит уже весь двор.

— Ха-ха! — кричит пилот в рупор. — Мужик думать: немец капут?!

Страшный сон старика сбывается наяву. Он раскидывает руки и прижимается к стене дома, словно надеется своим телом укрыть его от огня. Что у них останется, если дом сгорит?..

Штаны с него падают.

— Я не думал, не думал!.. Пожалейте!

Вспыхивает под струей огнемета вторая скирда.

— Не взять Москву — взять мужик! — вещает жестяной голос с неба, в третий раз проносясь над домом.

— Выкуси!

Старик подхватывает штаны и бросается к своим «болас» — к оружию, изготовленному три ночи назад, но огнемет опережает его — пуф! Старик отшатывается, а перед ним — пуф! — вырастает новый столб пламени из ноздрей дракона.

— Мы сказать: мужик, дай жена! — громыхает рупор при новом заходе. — Гут?

Пуф! Пуф! Пуф! Пламя со всех сторон окружает старика, и он скачет в огненном круге, словно красный петух.

— Гут! — машет он руками и снова хватается за штаны. — Дам жену!

— Мы сказать: пусть твой жена будет голый! Гут?

Пуф! Пуф! Чадный огонь стелется по траве.

Самолет удаляется.

Старик в ужасе.

— Разденься! — кричит он снохе.

— Что вы сказали?

Мария заползла под стол и, конечно, ничего не слышит оттуда.

— Разденься, дура!

— Не слышу! — показывает она.

Макс и Мориц возвращаются.

— Пусть твой жена голый купается в речка!

Пуф! Вспыхивают подушки, горкой сложенные на столе. Мария пулей выскакивает оттуда.

— Разденься — дом спалят! — воет старик.

Самолет проходит над ними так низко, что он невольно ощупывает себя: неужели еще жив, еще — человек?

Ошалело озираясь, он обнаруживает, что исчез мешок с картошкой.

Действительно, самолет улетает, а мешок болтается в когтях под крыльями. Старик снова загорается гневом, как бывает всякий раз, когда у него отнимают свое, кровное, нажитое трудом. Между тем двор горит, и пламя может перекинуться на дом.

— Мария! Воды!

Сноха тащит воду, а свекор борется с огнем, потом они меняются местами. Огонь постепенно стихает…

Позже слышен голос невестки:

— Папа, я не поняла: зачем вы кричали, чтобы я разделась?..

Последние плевки огня гаснут на догорающих подушках, перекатывается в ушах рев мотора, давно затихшего вдалеке, и страшный харкающий звук пламени, с шипением вырывающегося из воронки огнемета. Словом, старик не слышит вопросов невестки. Не слышит или не хочет слышать.

Она подходит ближе, берет его за рукав. Лица обоих измазаны жирной копотью, глаза возбужденно блестят.

— Зачем вы кричали, чтобы я разделась?

Хлоп! Старик с размаха отпечатывает свою пятерню на ее щеке.

И снова хватается за ведро.

— Не болтай во время работы! Само не погаснет!

Горит одна из акаций, растущих за домом, а ветер дует с той стороны. Старик хватает топор.

Х-ха!.. Х-ха!.. — доносится из-за дома.

Несколько мгновений Мария стоит с ведром в руке, не зная, за что раньше взяться: тушить ли остатки скирды, от которой валит едкий черный дым, или попытаться спасти ковер — от него тоже мало что осталось.

Оставляет ведро, ворошит почерневшие подушки, осыпанные золотыми искрами… поздно, поздно. Она бесцельно бродит по двору, выливает воду из ведра в растрескавшуюся лохань… приносит еще воды и еще… отбрасывает ведро… прислоняется лбом к столбику на веранде… снова бродит, спотыкается о ведро… и вдруг, как разъяренная орлица, мчится к свекру и набрасывается на него с кулаками:

— Ты, старая сволочь! Как ты смел помыслить об этом?! Ты за кого меня считаешь, а?!

— Хо-хо! Уймись! — старик растерянно отступает, прикрывая рукой лицо.

Но сноха разошлась не в шутку:

— Как у тебя язык повернулся, леший болотный?! Это чтобы я… перед Гитлером?! Лучше б ты сдох, чем такое сказать! Господи! Ненавижу! Ненавижу!.. Думаешь, я не замечаю, как ты смотришь на меня по ночам? Да? Только посмей! Только попробуй!..

Старик осторожно трогает исцарапанные щеки и нос.

— А что такого? Подумаешь, сокровище!.. Неужели же дому из-за тебя пропадать?

— Да?

— Да! — стервенеет он. — Шлюха! Я-то знаю, как ты носишься с этими немецкими тряпками!

— А-ах… вы так! — она не глядя нащупывает топор.

Тут уж не до пререканий. Старик удирает во всю прыть.

— Брось топор! Брось, дура! Я… пошутил! Я не хотел…

Мария останавливается, словно споткнувшись о невидимое препятствие, недоуменно смотрит на топор, отбрасывает его, опускается на землю и плачет, по-детски размазывая слезы на грязных щеках.

— Боже, до чего я дожила!.. Чтобы свекор… да такие слова…

— Докажи! — опять куражится старик.

— Сейчас докажу! — слезы мгновенно высыхают на ее лице.

Теперь старик бежит так, как и от самолета не бегал.

Он всегда считал себя хорошим ходоком и, готовясь к походу на станцию, прикинул, что в три-четыре дня обернется. Им обоим нужно было отдохнуть друг от друга. Старик собирался разузнать, как обстоят дела на фронте, надеялся купить немножко соли и, может быть, кукурузной муки. Тайная же его мысль заключалась в том, что на станции встречаются всякие люди, в том числе и бывалые… авось, думал он, найдется и специалист по защите от аэропланов, и, глядишь, подскажет ему, как справиться с немецким самолетом.

В молодости старик, случалось, бегал за сутки туда и обратно: в конце концов, сорок верст — пустяки. Да и сейчас тяготила его не столько дальность пути, сколько собственная старость, жара и невольный страх.

Сперва он пошел по «своей» дороге, а потом решил срезать крюк и двинуть напрямик, через холмы, леса и поля. Места были знакомые с детства… не заблудишься. То там, то тут попадались ему следы войны: сгоревшая машина, воронки от снарядов… и все это давно заросло травой.

Когда стало жарко, он скинул телогрейку и вместе с шапкой сунул в котомку, где лежала собранная Марией еда.

Потом начали гореть ноги, особенно ступни, и он разулся.

Потом он почувствовал, что устало все тело, и, вынув нож, срезал себе крепкий посох.

Но вот у него засосало под ложечкой, все сильней и сильней, и на сей раз пришлось остановиться: есть на ходу старик не умел. Он выбрал у родника местечко поровнее, расстелил под кустом телогрейку, развернул рушник и стал «накрывать на стол».