Но сон не идет. Не идет сон.

Старик слышит и не слышит, спит и не знает, спит он или бодрствует. А видится ему пылающий родной дом и кружащий над ним немецкий курьер. С треском лопаются оконные стекла, а Макс и Мориц палят сверху из рогаток и кричат:

— Мужик, выходить! Если не слушаться, мы расстрелять мужик!

— Нет! Нет! — Старик ползет на коленях вперед, пытается объяснить, что он ни в чем не виноват перед ними… он все готов им отдать… лишь бы сжалились! — Найн! — кричит он им по-немецки. — Нихт шиссен! Дер бауэр ист гут! Мужик есть добрый! Не стреляйте!

Но Макс и Мориц не слушают его. Их глаза, подернутые матовой пленкой, наливаются красным светом, и кружит, кружит над пылающим домом ненавистный самолет.

— Мы сказать: мужик, дай курка! Мужик, дай яйки! Дай рыба-фиш!

— Я дам, дам! — умоляет старик. — Сейчас наловим — и дам!

— Эс ист шпэт! — безжалостно отвечают фрицы. — Позд-но!

И хохочут, разевая зубастые пасти. Макс садится на хвост самолета, Мориц — перед кабиной, и, болтая ногами, оба качаются, как дети, — вверх-вниз, вверх-вниз. Потом Макс отбрасывает рогатку и вынимает пистолет. Целится.

— Нет! Нет! — вопит старик.

Пуля ударяет его в лоб и отскакивает.

Это немецкая карамелька.

Фрицы хохочут.

Дом догорает.

— Не-ет!.. — кричит старик и падает с кровати.

Он лежит на полу весь мокрый.

Поднимает голову, видит спящую невестку.

Она сбросила с себя одеяло, разметалась по постели. Высокая грудь дышит ровно, стройные ноги согнуты в коленях. Ее изможденное лицо прекрасно. Словно почувствовав взгляд старика, она не просыпаясь одергивает сорочку.

Старик утирает лоб и выходит во двор.

На небе ни облачка. А вокруг раскинулся волшебный мир. Где-то в лощине подает голос перепелка, над холмом всплывает величавое алое солнце, просыпаются кузнечики, и высоко-высоко над головой тает в солнечном золоте черный крестик фашистского самолета.

— Ишь ты, как высоко сегодня летит!.. Мария, выйди-ка!

— Что там еще пропало? — Сонная Мария, оправляя юбку, появляется на пороге. Она еще не опомнилась после вчерашнего и, пожалуй, не очень бы удивилась, если бы узнала, что Макс и Мориц, пока они спали, похитили дом.

— Странное дело… пролетели и не тронули… — Старик задумывается. — Может, им русские всыпали на фронте? Хорошо бы…

— А вон опять что-то бросили!

— Докажи!

— Сами смотрите.

Зоркие глаза Марии приметили на траве за речкой пакет.

— Неси сюда! Не разворачивай.

У воды невестка приподнимает подол рубахи, переходит речку, подбирает пакет, возвращается…

«Мужик! У Макс и Мориц сегодня праздник! Сталин капут! Завтра Макс и Мориц себя фотографировать ам Красный площадь. Сказать спаси бог, мужик».

Старик чернеет.

— Что они еще хотят? — в испуге спрашивает Мария.

— Молчать! — орет он, вскакивая. — Только о себе думаешь! Разоспалась!.. — Он рвет письмо на мелкие клочки. — Посмотри, где солнце! Да и картофель давно пора копать!..

Он хватает топор и, словно ища успокоения в работе, начинает рубить дрова, яростно, с придыхом, как в молодости.

— Х-ха!.. Х-ха!.. Х-ха!..

Мария, пожав плечами, — опять, мол, не с той ноги встал! — берется за дело: приносит Флорике охапку свежей травы, ополаскивает подойник, моет руки, садится доить корову.

— Х-ха!.. Х-ха!.. — стервенеет старик.

— Папа! — невестка поворачивает к нему голову и локтем заслоняется от солнца. — Зачем нам сейчас дрова? Хлеб еще есть, печь скоро не будем. Картошку, сами говорили, надо копать…

— Цыц! — ударом ноги он отворяет дверь сарая и, отбросив топор, входит внутрь.

Бросается лицом вниз на солому, катается по земле, плачет глухим стариковским плачем.

— Все, значит, сыночек мой, кровиночка моя! Взяли гады Москву! Не увидим мы тебя больше, конец! Лучше б я умер, а ты жил!.. Господи, если он мертв…

И стонет.

Он почти забыл лицо своего сына Андрея. Зато хорошо помнит его маленьким, таким, каким о был, когда жила на свете жена старика, а сам старик стариком еще не был. И помнит еще день проводов, когда Андрей уезжал на фронт. Это было в конце июня сорок первого года. На станции. И все это он видит теперь заново.

Станция… Мария плачет… Андрей улыбается… А духовой оркестр все играет.

— Береги Марию, — говорит Андрей. — Мне она жена, а тебе дочь. И себя береги. Я хочу застать вас обоих, когда вернусь.

— Ни о чем не тревожься, — отвечает старик.

— Мы скоро…

А оркестр все играет.

— С хутора никуда не уходите! — кричит Андрей. — Даже если придут немцы, они у вас не задержатся: слишком далеко от шоссе и железной дороги. А мы скоро, скоро…

— Да-да… не уйдем, — отвечает старик.

Андрей говорил еще что-то, но последних слов уже нельзя было разобрать.

Стонет старик, до крови прикусывает руку.

— Папа, смотрите! — пронзительно кричит сноха у двери сарая и показывает в небо, куда-то на восток. — Смотрите!

Старик вскакивает, бросается к двери.

В небе — два самолета. Один, что пониже, удирает, другой, сверху, догоняет его.

— Смотрите, смотрите!

К рокоту моторов примешиваются короткие пулеметные очереди, словно отрывается, хрустя, древесная кора с гнилого ствола. И еще что-то напоминает старику этот звук, что-то совсем недавнее, но что — он не может вспомнить.

Через несколько секунд расстановка сил проясняется: удирают, прижимаясь к земле, чуть ли не петляя между деревьями, гороховые шуты Макс и Мориц, а преследует их истребитель с красными звездами на крыльях.

— Вот вам праздник! — старик подпрыгивает, как мальчишка. — Вот вам гулянье на Красной площади!

Советский самолет устремляется в пике, строча сразу из двух пулеметов, а немец, желая, видимо, облегчить свой вес, сбрасывает с борта какой-то блестящий тяжелый предмет и углубляется в хорошо знакомую ему лощину.

— Что он сбросил? — спрашивает старик, но ответа не слушает.

«Ястребок» буквально висит на хвосте у немца.

Тра-та-та-та-та-та! Тра-та! Тра-та-та!

— Дай ему! Дай! — чуть не плача умоляет старик, и Мария вторит:

— Дай!

Но то ли русский залетел слишком далеко за линию фронта, то ли у него кончились боеприпасы, так или иначе, он вдруг поворачивает обратно, а немецкий курьер продолжает улепетывать так стремительно, так потешно и так трусливо, что старик не удерживается, хватает топор и припускает за ним:

— Вот вам Сталин! Вот вам Москва!..

После этого Макс и Мориц три дня не появляются над хутором, и для Марии это настоящие именины сердца. Она побелила дом, перемыла полы, вытащила на перетруску подушки, дорожки, ковер, заодно выволокла и патефон, запустила пластинку, а сама трудится не покладая рук. Выносит застекленную фотографию — она и Андрей в день свадьбы. Над их неестественно пригнутыми друг к дружке головами — два целующихся голубка. Она протирает стекло, рамку, целует украдкой дорогой образ Андрея и начинает подпевать патефону:

Сильва,

Ты меня не любишь!

Сильва,

Ты меня погубишь!

Сильва,

Ты меня с ума све-дешь…

Есть и старику чем заняться после вынужденного безделья. Он перебирает перед домом картошку и тоже мурлычет себе под нос:

Лист зеленый, лист малины,

Полюбилась мне дивчина,

Но беда моя такая —

Она слишком молодая… —

А ты, Мария, хотела все бросить, все оставить гадам. Война-то, считай, кончилась!

— Так-таки?

— Ты меня слушай… Раз появились русские самолеты…