Корова с хомутом на шее и — рядом с ней — старик изо всех сил пытаются вытащить танк на берег.

— Ну, родная, давай… давай, тяни…

Танк не сдвинуть. Это старику почти ясно, но что-то заставляет его пробовать еще и еще раз.

— Давай, родная… что стоишь… не мычи ты. Я тебя понимаю, но и ты нас пойми… что-то надо делать, чтобы сдыхаться от проклятого фашиста. Давай, милая, еще попробуем… ах, веревка порвалась… ничего, сейчас починим… ты отдыхай пока. Ну, давай, родная…

Танк недвижим. Старик приходит в ярость.

— Давай, давай! — колотит он обезумевшую корову. — Давай, а то нам всем капут сделают! Ты что, стерва?!

Корова мычит, падает, барахтается у берега, опять падает. Хорошо, что вовремя подоспела невестка.

— Перестань, окаянный! Слышишь?! — Она с ходу бросается к корове, обнимает ее, распрягает, гладит. — Родненькая, обидели тебя… Это же зверь, а не человек!.. — Мария уводит корову к дому, не забыв пригрозить старику: — Только посмейте еще раз… ей-богу, поколочу!

— Докажи! — слышится голос старика из кустов, куда он забился, стесняясь своей наготы.

— Я докажу! — кидается к кустам невестка.

Кусты зашевелились. Старик отступает в чащу, кричит:

— Я все равно отсюда не уйду, пока… Ты принеси мне топор и кувалду, слышишь!

— Я принесла… на бережку бросила. Говорила же: не мучайте скотину, попробуйте лучше открыть танк… вдруг заведется.

— Если б я умел… — бормочет старик.

Убедившись, что Мария ушла, он выходит из-за кустов, прикрываясь на всякий случай листом лопуха.

— Как его откроешь, если не поддается… два топора сломал!

Старик берет кувалду и решительно входит в воду. Долго возится вокруг стальной машины, то исчезает под водой, то, задохнувшись, выныривает. Через какое-то время, отдохнув, берет топор и снова погружается. Теперь он исчезает надолго, а когда появляется на поверхности, то по его лицу видно: что-то ему удалось… Неожиданно, после очередного нырка, он с плеском выскакивает из воды и поспешно устремляется к берегу, словно увидел нечто страшное.

Выходит на берег, тяжело дыша, со страхом оглядывается, находит одежду, нащупывает в кармане бумагу и табак, достает их и дрожащими руками скручивает цигарку.

Долго сидит на берегу и курит. Потом решительно отбрасывает цигарку и снова входит в воду. Доплывает до затопленного танка, ныряет. Мучительно долго не появляется, и вдруг над водой возникает его рука с планшетом.

Выбравшись на берег, он колеблется несколько мгновений, потом открывает планшет.

— Милые мои… да вы никак братья!

С чудом сохранившейся фотографии смотрят на него два молодых советских танкиста. Они действительно братья и страшно, до боли молоды.

Ох, тошнехонько!

Туго приходится старику. Но делать нечего, надо самому придумать, как избавиться от проклятого самолета.

Старик с утра плетет веревку, хотя ее вернее было бы назвать канатом — она в руку толщиной. Плетет неторопливо, с умом и сноровкой. Один конец привязан к столбу веранды, другой — в руках.

Мария осторожно выглядывает из окна и, видя, что свекор не собирается входить в дом, бежит к сундуку, торопливо отпирает его и достает чулки, сброшенные немцами несколько дней назад. Она совсем забыла о них, а теперь вдруг вспомнила. Натягивает один чулок, другой, поднимает подол повыше, любуется своими стройными ногами. Снова бежит к окну… свекор на месте… достает лифчик, быстро скидывает платье, примеряет обновку перед зеркалом… Хороша, ничего не скажешь. Ах, скорее бы война кончилась!

— Эй! — вдруг слышит она. — Какой сегодня день?

Быстрее, чем здесь об этом говорится, молодая женщина натягивает платье, сбрасывает чулки и с самым невинным видом появляется на пороге.

— День? Вроде понедельник… — Она подходит к плите и начинает начищать чугунок песком.

— Понедельник, говоришь? — Старик отвязывает веревку от столбика на веранде, примеряет к руке, потом набрасывает на стреху, где уже висят штук семь других веревок, такой же длины и толщины.

— Несчастье будет, вот что говорю, — вздыхает Мария.

— Докажи! — привычно требует старик, берясь тем временем за новую веревку.

— Что доказывать… убьют они вас! Хоть скажите, зачем вам это?

— Не суй нос куда не надо! Пока они меня убьют, я прибью тебя! — ожесточается старик. — Глупая баба! Ведь самолет здесь не сядет: там — овраг, там — речка, тут — камни.

— А если один возьмет и с парашютом прыгнет?

— А назад?

Мария задумывается: действительно, как же немцу назад?

А старик еще подначивает:

— Молчишь?

Словно в ответ ему из кукурузы доносится жалобное мычанье коровы, и, сняв с дерева косу, старик выходит из ворот.

Спускается ближе к реке, выбирает место, где трава гуще, косит.

Косить косит, а еще и на небо косится.

— Слушай, — кричит он вдруг в сторону дома, — думаешь, сегодня прилетит?

Сноха у ворот безнадежно машет рукой:

— Третий день как нет! Откуда мне знать?

— Да, верно, — поникает старик.

— Идите есть, — зовет она. — Ведь с утра маковой росинки во рту не было!

Он не отвечает, косит.

Тонко посвистывает коса: циу-циу.

Опять мычит Флорика, и старик, отложив косу, набирает большую охапку травы и тащит к кукурузе.

Там страшная духота, тучи мух и слепней вьются над коровой. Старик бросает траву и ведет корову на край поля, к кустам, отбрасывающим жалкую тень. Он привязывает ее к кусту, приносит траву, долго смотрит на сбившихся в кучу овец, изнемогающих от зноя. Круто поворачивается и идет к дому.

Рыщет по двору, заглядывает в сарай, наконец подходит к ограде и начинает раскачивать колья.

— Зачем ломать? Забор-то и так пострадал, — удивляется сноха.

Он молча взваливает на плечо четыре кола, берет с завалинки топор.

— Есть будете или как? — кричит она.

Старик исчезает в кукурузе, выныривает оттуда, набирает охапку сухих ивовых прутьев из ограды, уносит в долину, и так несколько раз. И все — молча.

— Господи, упрямый какой! Весь в сына! — чуть не плачет Мария. — Разве я виновата, что фрицы повадились к нам?

Из кукурузы доносятся удары топора.

— Что он задумал? — удивляется сноха.

Берет черпак, наполняет кринку борщом, отрезает ломоть мамалыги.

— Совсем остыла…

Заворачивает мамалыгу в полотенце, прихватывает ложку и миску, выходит из ворот и спускается в кукурузу.

Старик уже вбил три кола вокруг овец и загоняет в землю четвертый.

— И что это будет? — спрашивает она.

А он уже выводит меж столбами плетень, устраивая таким образом обору — загон для скотины.

Мария, сообразив дело, начинает подсоблять ему, но не удерживается, чтобы не сказать:

— Думаете, немцы сверху не увидят, что мы здесь овец прячем?

Он и на этот раз не удостаивает ее ответом. Удовлетворенно обозревает дело рук своих и идет прочь. У речки поднимает косу, и тут невестка догоняет его.

— Или вы сядете поесть, или я разобью эту кринку о камень! Сколько можно ходить за вами? Исхудали, на черта, прости господи, похожи… хоть бы умылись!

Старик оставляет косу, делает шаг к воде, но опять останавливается перед рядком накошенной травы. Его крестьянское сердце не терпит беспорядка. Он берет охапку травы и несет овцам. Остается еще ходки на две, но Мария говорит решительно:

— Ступайте умойтесь… Я сама отнесу корове, слышите?!

Когда она выходит из кукурузы, старик уже сидит возле расстеленного рушника и жует, медленно, задумчиво, глядя куда-то в пустоту.

«Совсем худой стал, — думает Мария. — Умылся — словно смыл с себя тело. Может, побрить его? Так жалко, так жалко… проклятый самолет!..»

Она придвигает поближе к свекру перец, миску, мамалыгу.

— Покушаете — бриться будем.

— Если человек покидает место, где он родился и жил, — говорит вдруг старик, — это уже мертвец. Мы не можем уйти отсюда, если, конечно, ты хочешь дождаться Андрея. А нет… тогда иди на все четыре стороны. Я здесь и один перекантуюсь.