— Как вы смеете думать, что я могла бы бросить вас одного?!

— Ты видела веревки, которые я сплел?

— Видела.

— Вот они мне и помогут сбить фрица. Попробую заарканить его. Я все обдумал: один конец привяжу к сараю, а другой, с петлей, накину на самолет. Не выйдет с первого, со второго раза — получится с третьего, с четвертого.

— Погодите, — крестится сноха, — как это вы его привяжете к сараю?

— Не волнуйся… Об одном молю бога: пусть они только покажутся!

Насчет бога сказать затруднительно, а вот Макс и Мориц явно услышали мольбу старика: на бреющем полете над глухими, заросшими оврагами, над кронами лесов, поглощающих гул мотора, подкрался к хутору немецкий самолет — и уже словно гром небесный обрушивается на старика и невестку.

Старик вскакивает как ужаленный.

— Ах ты, мать честная! Аркан-то еще не готов!.. — Он хватает косу. — Явились, гады! Думаете, я вам барана на крышу поставлю, да? Думаете, испугался вас?.. А этого не хотите?

И тут же, на берегу речки, он показывает пролетающим фрицам то, что Мария считает неуместным показывать кому бы то ни было.

Но посмотрим теперь, как поведут себя немцы, обнаружившие, что старик опять не приготовил для них гостинца. Самолет уходит в сторону, разворачивается и, набрав скорость, устремляется обратно, только летит не к дому, стоящему поодаль, а прямо к старику и молодой женщине, оцепеневшим на дне лощины. Он несется к ним с воем и грохотом, как многометровая водяная стена, встающая все выше и выше и уже загибающая над жертвами свой стальной сияющий пенный гребень.

Старик стоит напрягшись, с косой в руках, точно надеется подрубить ею чудовищную волну у самого корня.

Но нет, слишком велика озверевшая машина, чтобы могла ее остановить простая крестьянская коса. Медленно и неотвратимо надвигается она по воздуху, и светлый идеальный круг пропеллера подобен вращающемуся мечу.

Приходится старику брать ноги в руки.

— Я к дому, за арканом! — кричит он.

Самолет настигает его и проносится так низко, что в однообразно зверином реве двигателя старик различает и другие звуки: всхлипы масляных насосов, бульканье бензина, переливающегося по медным кишочкам, даже скрип пружин на сиденьях под сухощавыми задами Макса и Морица.

Он падает, прижимается к земле, избежав соприкосновения с железным драконом, но тот возвращается невероятно быстро: десяти шагов не успел пробежать старик, а уже снова надо ему покорно, раскинув руки, падать в траву, в гости к безучастным божьим коровкам и мелким дрожащим ромашкам.

Еще несколько сантиметров — и конец: земля не расступится! Поэтому старик бросается в сторону, самолет проносится мимо, и он снова бежит по каменистому полю.

Вот он уже во дворе.

Вот уже и аркан у него в руках.

— Давай подходи, сволочь!

Начинается битва. Словно пастух решил заарканить разъярившегося быка.

Самолет надвигается со страшным ревом.

Старик, широко расставив ноги, с арканом наготове, непоколебимо ждет его.

Взмах — мимо!

Самолет возвращается.

— Папа! — кричит невестка. — Убьют!

— Не убьют! Привяжи свободный конец!

— К чему? — испуганно озирается Мария.

Самолет уже близко.

Взмах!

— Зацепил! Держи!

И смех и горе! Аркан действительно зацепился за крыло самолета, но тащит за собой и старика и невестку. Пыль невообразимая!

Конечно, самолет освобождается от аркана, чуть наклонив крыло. Снова устрашающе идет на старика, который пытается найти спасение в речке…

Как ни странно, старик все еще жив, а сил больше нет. Он барахтается, переворачивается на спину, выставляет голову из воды и кричит снохе:

— Отпусти им овцу!

— Что? — она не слышит.

— Овцу отдай, дура!

Она бежит в кукурузу.

Фрицы снова нацелились на старика, но в последний момент оставляют его в покое, делают круг, ложатся на крыло и — настоящие стервятники! — пикируют на овцу, выбежавшую из кукурузы.

Овца бежит, блеет.

Из самолета снова спускаются знакомые нам когти, чтобы подхватить овцу, как это делает орел. Но овца уклоняется. Бежит. Блеет.

Фрицы подхватывают ее у самой речки.

И еще кричат что-то. Что?

— Фиш!

— Чего им? — тяжело дыша, спрашивает старик.

— Фиш на послезавтра ловить! — велят немцы. — Макс хочет рыбу!

— Ох, господи, что же делать?

Невестка тоже в отчаянии:

— Что меня спрашивать? Вы мужчина — вы и думайте!

Старик решительно:

— Все, ухожу! Но вернусь, пока не найду человека, который поможет. Или хоть совет даст!

— Постойте, а я как же? Вы подумали, что будет со мной, если они прилетят?

— А как же быть? На сорок верст вокруг — ни души человеческой. Может, проклятого два-три дня не будет…

— Пана, ведь и там, на станции, тоже немцы. Кто поможет?

— Все равно пойду! На свою дорогу. Авось встречу кого… авось да найдется человек.

— До вечера вернетесь?

— Буду жив — вернусь…

«Своя» дорога, о которой говорил старик, это полузабытый проезжий тракт, который некогда кормил старика. Кончались, например, спички, подсолнечное масло, соль — он выходил на тракт со своим товаром. Народ ехал со станции, с базара — и выручал его. Эта же дорога, можно сказать, его и женила. В молодости вышел он как-то на дорогу со своим отцом и встретил там будущую жену: она ехала в телеге с мужем. То есть он тогда не знал, что крестьянин, погоняющий коней, и есть ее муж. Думал — брат. Помнится, путники остановились, поговорили с ними сердечно. Мужик отсыпал отцу в котомку слив-близняток, а он… смотрел как завороженный на девушку и не мог оторвать глаз. С того дня не было ему покоя, все представлялась по ночам улыбка красавицы. Стал он бегать на дорогу. Отец-то считал, что он рыбачить ходит, а он удирал в лес, надеясь на нечаянную встречу. Возвращался усталый, разбитый, но надежды не терял. Потом додумался: спросил разрешения у отца и стал продавать на дороге сушеную рыбку. Упорство его было вознаграждено. Они снова встретились. Это было ночью. Она ехала со станции с мужем и улыбалась, как в первый раз. Он шарахнулся в кусты, а потом пустился за телегой. Крестьянин дремал с вожжами в руках, прикорнула и суженая. Он осторожно тронул ее за мизинчик на ноге. Она не шелохнулась, только открыла глаза. Он тронул снова — она подняла голову. Когда он прикоснулся к ней в третий раз, она тихонько спрыгнула с телеги прямо к нему в объятия. Ее муж так и уехал не проснувшись. Она сказала старику — то есть он тогда был еще парнем, — что полюбила его с первого взгляда. Они женились, и она родила четырех детей, которые умерли в младенчестве, а до женитьбы пятого, Андрея, сама, бедная, не дожила. Спит теперь под маленьким крестом на холме. Вечная ей память.

Старик сидит на обочине лесной дороги, вскакивая при малейшем шуме.

Никого. Ни души.

Солнце заходит, старик клюет носом, и не понять, снится ему или нет, но только вроде кто-то переходит дорогу… женщины… тени, одна, другая, третья…

Старик встряхивает головой.

Старшая из женщин испуганно кидается в сторону, но узнаёт его и успокаивается.

— Ох, напугал… Что сидишь? Не избавился еще от самолета?

— Человека найти хочу…

— Откуда здесь людям взяться? Я одна с дочками который уж месяц скитаюсь. Подумать страшно, что с ними станет, если попадем к немцам в руки. А сколько можно прятаться в лесу? Беда…

— Мама… — слышится тихий голос одной из девушек.

Три девушки, прижавшись друг к другу, робко выглядывают из-за придорожных кустов. Страшные времена для красавиц!

А для дурнушек?

— Так мы пойдем, мил человек, — говорит женщина и кланяется старику.

— С богом! — спешит он сказать им вслед.

Что же это делается на свете, люди добрые?!

Старик сидит на табуретке посреди двора. Мария бреет его. Он молодеет на глазах, но обоим неспокойно, оба с опаской посматривают на небо. Сноха тихо плачет: