Всякий раз, когда деда Кондура вызывают в сельсовет, это для него настоящий праздник. Первое — хороший случай людей увидеть: ведь не станет старый инвалид шататься по селу без дела. Второе — он знает, что если уж вызвали, то не зря, а на радость. Других как вызывают? У одного сын набезобразничал, у другого ворота который год не крашены, третьему втык делают, чтобы не скармливал колхозное сено персональной корове. А вот он, дед, всегда возвращается из сельсовета веселый. Как-то вручили ему там сразу две медали: одну — за Кенигсберг, а другую — за Вену. Все правильно: брал Кондур и Вену, и Кенигсберг, только под Веной был ранен и отправлен в тыл, и много, много лет искали его награды. Есть чем гордиться старику — пусть все видят, каким орлом он был в молодости!..

— Погладь мне, Ольгуца, белую сорочку, — просит старик.

— А галстук? — спрашивает она по привычке, хотя успела уже погладить и то и другое.

— Само собой!

Дед Кондур не торопясь бреется, стирает остатки пены влажным полотенцем, надевает белую сорочку, повязывает галстук, еще раз оглядывает себя в зеркале и, твердо опираясь на костыль, отправляется в путь.

Шкандыбает он по дороге с улыбкой на лице, великодушной и мужественной. С ним, понятное дело, все здороваются.

— Благодарствую, — отзывается он на робкое приветствие пятилетней девчушки.

— Вот не дают покоя! — делает он озабоченный вид в ответ на чей-то вопрос из-за ограды. — Опять в сельсовет вызвали! Нужно, стало быть…

— Еще одну медаль дадут! — предполагает кто-то.

— Дадут — значит, заслужил…

Дед Кондур все с той же улыбкой скачет дальше.

Погода дивная, встречные веселы и ласковы, и только одно отравляет радость старика: все реже выпадают ему такие удачные дни, все чаще напоминает о себе старая рана, годы берут свое, и кто знает, не так уж далек, наверно, тот час, когда у него уже не хватит сил выйти из дома… Но нет, если не поддаваться, он еще поживет!

Интересно, думает старый Кондур, неужели и впрямь еще одну медаль дадут? Или, может быть, опять поручат провести беседу со школьниками? Это бы тоже неплохо. Дети любят послушать всякие военные истории, а ему, деду, только того и надо: хлебом не корми — дай поговорить, вспомнить былое. Что ж, он кстати и приоделся. Кондур проверяет, все ли у него застегнуто, поправляет галстук — пусть знает пионерия, что и старые гвардейцы еще хоть куда!.. Тут лицо старика омрачается: он вспоминает, что опять пионеры стащили его ногу, хотя металла там на грош. В прошлый раз он с трудом отыскал свою деревяшку в груде железного лома, набросанной посреди школьного двора. А найдет ли теперь? Вдруг машина уже увезла утиль в район? Тогда пиши пропало! Кондур твердо решает: если его бросят на пятиклассников, он пожалуется учителю. Неужели, кроме его ноги, нет в колхозе бросового железа? Вон сеялка за гаражом который год ржавеет!..

Председатель слышит стук костыля на ступенях и выходит навстречу старику:

— Тяжело, дед Кондур?

— Тяжело, сынок… да ведь надо!

— А где твой протез? — удивляется председатель, протягивая ветерану крепкую руку.

— Дома остался… — Кондур не хочет беспокоить председателя пустяками. В конце концов, дети есть дети, они без баловства не могут.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, старик переводит дух и здоровается:

— Добрый день, товарищ председатель.

— Здравствуй, здравствуй…

— Погодка, я говорю, хороша.

— Погодка-то хороша, а душа неспокойна… Заходи! — председатель открывает перед ним дверь кабинета.

— Случилось что-то? — Сердце старика сжимается: никогда еще так его не встречали. Бывало, председатель с крыльца кричал, улыбаясь, о том, какая радость его ждет. А нынче хмурится, глядит в сторону…

— Случилось, дед! — председатель бросается в кресло, расстегивает ворот. — Садись, в ногах правды нету.

— Что ж такое?

— Гости к тебе едут.

— Гости?! — старик теряется: некому у него гостевать. Родных почитай что совсем не осталось, а знакомые все здесь, в селе. Живут, правда, за Байкалом племянники жены, но у них семьи, дети… вряд ли когда соберутся навестить тетку. А если б и собрались, то не стали бы извещать председателя.

— Гости? Какие гости?

— Зарубежные! — бухает председатель и в упор смотрит на деда.

— Зарубежные?

— А что, разве нет у тебя там никого?

— Откуда? — волнуется Кондур. Непонятно почему, но не нравится ему сегодняшний вызов.

— Сиди… Фамилия Штефырц ничего тебе не говорит?

— Штефырц? — старик хмурится, напрягает память, и вдруг лицо его светлеет: — Ионикэ?

— Вот именно. Ионикэ Штефырц. Знаешь такого?

— Ну как же! Друзья были…

— Вот он к тебе и едет в гости.

— Друзья были, — повторяет Кондур, — из одной миски суп хлебали, вместе к девушкам хаживали… Надо же! Подумать только — живой! А я-то его за упокой души поминал. Спасибо, товарищ председатель. Пойду старухе скажу, чтобы готовилась.

— Погоди…

— Так вроде все понял.

— Погоди, говорю! Обрадовался!.. Ты вот что… ты его хорошо знаешь?

— Так это же Ионикэ Штефырц, наш односельчанин! Он жил здесь, рядом со мной…

— Именно что жил… А теперь он гражданин другой страны, хотя и дружественной. Об этом ты подумал? С чего вдруг ему приспичило сюда приезжать?

Председатель ждет ответа, старик, однако, сидит разинув рот. Постой-постой… Кондур начинает понимать, что приезд друга детства — это если и радость, то какая-то ущербная. Действительно, Ионикэ Штефырц родился и вырос здесь, но с первого же дня войны он оказался по ту сторону Прута — за границей.

— Ты не торопись, — продолжает председатель, — надо все это обмозговать. Момент политический, ясно! Да, он твой земляк, но, с другой стороны, служил в армии Антонеску, воевал против нас. С третьей стороны, ты — советский подданный, а он какой-никакой, а иностранец. Значит, надо выдержать марку. Сумеешь?

— В каком смысле?

— Во всех смыслах.

— Что же, не принимать мне его?

— Как не примешь? — вздыхает председатель. — Он гость, он друг, только… словом, держи ушки на макушке. Может, вам переводчика дадут… тогда легче.

— Зачем переводчика?

— Ну как же… раз иностранец, положен переводчик.

— Так ведь он наш…

— Наш? Такой же наш, как я ихний… Вот что, дед: надо обдумать, как мы его примем. Ясно, стол выставишь, да не шаляй-валяй, а такой, чтобы у него слюнки потекли. Если что, колхоз поможет. Вино, конечно, обязательно, только немного. Водки ни-ни, а уж самогону — не дай бог! И, главное, без лишних разговоров. Черт его знает, может, он какую тайну выведывать приехал… Выпивайте, закусывайте, пойте… Нет, стой! Петь, пожалуй, не надо. Спьяна еще черт знает что запоешь! Скажи, ты хоть в лицо его помнишь?

— Вроде помню… да ведь столько лет прошло.

— Да, время, время… А давай закатим ему пир на весь мир! Пусть поймет, что потерял, пусть припомнит вкус нашего хлеба. Хлеб, надеюсь, будет?

— То есть как? — обижается старик. — Мы не нищие…

— Прости, оговорился. Я имею в виду домашний.

— Скажу Ольгуце — испечет.

— Отлично! Что там еще? Ветчины, брынзы… пару кур зажарите, огурцы, помидоры, само собой… чтобы все было чин чинарем!

— А он надолго? — спрашивает дед.

— Не знаю. Хлопоты только с ними. Моя бы воля, я б его встретил на околице с оркестром, да тут же и назад завернул. Нет, думаю, ненадолго. Он тут с делегацией, их куда-то на Урал возили, а на обратном пути он попросился заглянуть домой… то есть — тьфу! — не домой, а к нам в село. Конкретно — к тебе в гости.

— Так…

— Словом, дед, держи хвост морковкой, медали надень, но в подробности не вдавайся. И старуху предупреди, чтобы не болтала лишнего: бабы — народ языкатый, невыдержанный… Все! Понял, дед, что от тебя требуется? Тогда иди, а то еще раз повторять сил нет, я и так весь в поту…

Встречающие собрались у въезда в село, возбужденные, празднично одетые, и терпеливо ждут, что вот-вот вынырнет из бездны прожитых лет нежданно-негаданно воскресший Ионикэ Штефырц. Все почему-то стесняются говорить в полный голос, а предпочитают перешептываться, как на похоронах. Народу сошлось много: кому не любопытно посмотреть на Ионикэ, на того самого Ионикэ, который родился здесь, в этом селе, а теперь живет за Прутом, в другой державе. Кое-кто из стариков еще помнит его, а деду Кондуру он был в свое время самым близким человеком. Дружили — не разлей водой! Не все, конечно, знают, что они, Ионикэ с Кондуром, ухаживали за одной и той же девушкой… и та незапамятных лет девушка тоже присутствует здесь… это бабка Ольгуца, жена Кондура. Такая вот ситуация.