— Поправь платок! — ревниво шепчет старик и, не дожидаясь, пока бабка исполнит приказание, сам, зажав костыль под мышкой, начинает поправлять платок.

— Оставь, — стесняется Ольгуца, — люди смотрят… Я сама!

— «Сама»!.. Не могла взять шелковый, голубой?

— Ладно тебе… и этот хорош. Ты мне лучше скажи, на чем он приедет?

Дед растерянно пожимает плечами:

— Тебе не все равно?

— Интересно же…

— Товарищ председатель, на чем он приедет?

— Не знаю, не знаю, — бормочет председатель, сжимая в руке букет цветов и перекладывая его в другую руку. — Мне сказано: встретить на высоте, а насчет прочего указаний не было… Может, на «Волге», а может, и на «Чайке»… Постой, вдруг в самом деле на станцию надо было? Вот черт! Ион!

Ион — шофер председателя.

— Я здесь!

— А машина где?

— Туточки!

— Заводи!.. Беда с этими гостями! Вдруг он на станции ждет?

Председатель залезает в машину:

— Если что — я мигом!

Да, время, время… много воды утекло. И что всего поразительней, Ольгуца ни тогда не знала, ни сейчас толком не ведает, с которым из двоих должна была повязать ее судьба. Они приходили всегда вместе, оба звали ее на танцы, оба умели сплясать с ней так, что все замирали, глядя на кружащуюся пару. И только он, Кондур, помнит, что был — страшно представить! — равнодушен к Ольгуце и всюду сопровождал Ионикэ только ради компании. А Ионикэ был влюблен до безумия, только мучился от стеснительности и косноязычия, тогда как он, Кондур, считался парнем бойким, ухватистым, девичьей зазнобой. Отец Ольгуцы был одинаково приветлив с обоими, потому что знал, что хоть оба и бедняки, а трудиться будут на совесть… семья — дело серьезное. Короче, он со спокойной душой позволял им уводить Ольгуцу на танцы и допоздна с ней гулять… Знал, что время рассудит по-своему.

— Нет его на станции! — председатель, донельзя озабоченный, хлопает дверцей машины. Он растерян и как будто ждет совета.

— В район позвонить? — предлагает шофер.

Это предложение еще больше пугает председателя:

— Спятил? Как мы им скажем, что его до сих пор нет, если он давно должен быть здесь?..

— Здравствуйте, люди добрые! — перед собравшимися словно из-под земли вырастает невысокий чернявый человечек с маленьким саквояжем в руке. — Это я, Ионикэ Штефырц…

Он снимает шляпу и низко кланяется.

— Ионикэ! — подается вперед Кондур.

— Кондур?! — Ионикэ роняет в пыль свой щегольской саквояж и шляпу с перышком.

Кондур раскрывает ему объятья, но вдруг оглядывается на председателя и ковыляет дальше, чопорно сложив руку лодочкой. Оторопевший гость глядит на него во все глаза.

Кондур еще больше теряется. Он останавливается, что-то мешкает, возится с костылем.

Все растерянны, всем неловко. Председатель багровеет и бросается спасать ситуацию.

— Улыбайся! — свистящим шепотом приказывает он Кондуру. — Улыбайся же!..

Но старики стоят как оцепенелые.

Председатель подталкивает к гостю двух девушек в национальных костюмах:

— Цветы! Цветы вручайте!

Заминка длится, и председателю ничего не остается другого, как спросить Ионикэ самым радушным тоном:

— Вы, я извиняюсь, где были? Я машину посылал…

Гость поднимает саквояж, отряхивает шляпу.

— Что-то не так?.. Мне захотелось пройтись пешком.

— Да-да, воспоминания детства… — председатель старается сохранить на лице улыбку. — Но на дороге я вас не видел.

— Жарко, — объясняет Ионикэ, искоса поглядывая на деда Кондура. — Я подался через лесополосу, там тень. Но это ничего, правда?

Председатель разводит руками: что, мол, взять с иностранца, всегда у них какие-то причуды. Что ж, пора приступать к следующему пункту процедуры.

— Дедушка Кондур, тетушка Ольгуца! — он укоризненно качает головой. — Что же вы стоите? Может быть, пригласите нас к себе?..

— Ой, растерялась! — тетушка Ольгуца краснеет, как в молодости. — Конечно же! Пойдемте, гости дорогие!

Ионикэ Штефырц останавливается как вкопанный:

— Ольгуца! Ты тоже пришла! Ты жива!..

— Кха! — подает голос дед Кондур, получив от председателя легкий тычок. — Добро пожаловать, уважаемый… как тебя… товарищ Ионикэ!

Кто бы мог предполагать, что дед Кондур окажется столь искушенным в обращении с иностранцами? Он до того сдержан, а лучше сказать — заморожен, что председатель считает своим долгом внести в течение приема струйку неофициальности. Он расстегивает еще одну пуговицу на рубашке и молодецки машет рукой:

— Эх, гулять так гулять! Налей-ка и мне, дед Кондур! — Председатель залпом опорожняет стакан и зовет любопытных, толпящихся за дверью и окнами: — Входите, можно! Только, — он в шутку грозит пальцем, — чтобы все было на уровне!

— Да мы только посмотрим на него! — смеется какая-то молодуха. — Не съедим же!

Стол — не стол, а рог изобилия. Тем не менее бабка Ольгуца — видать, расстаралась накануне — приносит все новые и новые блюда. Народ смеется, шутит, один дед Кондур невесел, и не оттого, чтобы он был слишком напуган наставлениями бдительного председателя, а оттого, что ему как-то изнутри неспокойно: почему они, неразлучные друзья детства и юности, сидят и смотрят друг на друга как чужие? Нет, дед не куксится, он ведет себя прилично, подливает гостю вина, накладывает кушанья на тарелку, даже пытается шутить, потом надолго замолкает и вдруг спрашивает — громко и в упор:

— Скажи, Ионикэ, чего тебе не хватало? Зачем ты удрал тогда из нашего села? Погляди, как мы живем! Или хлеб у нас нехорош? Или вино горчит?

— Нет, вино хорошее, Кондур, — качает головой Ионикэ Штефырц.

— Хорошее?! Да такого просто нигде не найдешь!

— Но есть и у меня хорошее вино.

— К черту! — дед сердито стучит костылем об пол: то ли захмелел, то ли другая тому причина. — Зачем же сюда пожаловал? Пил бы свое…

— Я приехал с тобой повидаться, Кондур. Вспомнил и… затосковал.

— Затосковал?! — Кондур вскакивает. — Это с тоски ты стрелял в меня на войне?

— Кондур! — бабка Ольгуца кидается к мужу. Она тем более боится за него, что председатель некстати потерял дар речи и стоит весь побелевший в ожидании международного скандала.

— Шестьдесят пять лет Кондур! — отпихивает жену старик и, злобно щурясь, глядит на гостя. — Стрелял ведь, правда?

— Кондур, постыдись, нельзя так…

— Молчать, баба! — не находит себе места дед. — Стрелял?!

— Все тогда стреляли… — пытается разрядить обстановку кто-то из сидящих за столом, сосед или кум Кондура. — Время такое было, что нельзя не стрелять.

— А ты помалкивай! — обрушивается Кондур на непрошеного миротворца. — Стреляли… только в разные стороны! Это мой дом, и я желаю знать… Ну да ладно… — Он внезапно сникает и начинает разливать вино по стаканам. — Пей, Ионикэ, мне не жалко. Пейте, товарищ председатель: такого вина уже не делают ни у нас, ни у них…

Гость отодвигает стакан ребром ладони:

— Ты спрашивал, Кондур, зачем я бежал отсюда? Сказать тебе?

— А скажи!

— Да ведь я не бежал вовсе! Ты же знаешь, я к деду поехал… они жили на той стороне.

— Ну и что? — не сдается Кондур.

— А то… Граница закрылась, меня мобилизовали, а там и война началась. Но я не бежал.

— А кто бежал? Кто предал? Я?

— Каждый остался там, где его застало время. Я — на том берегу, ты…

— Но ведь ты здесь родился!

— Да, здесь. Разве это моя вина или заслуга?

— Скажи, Ионикэ, — вмешивается бабка Ольгуца, — у тебя жена, дети есть?

— У меня давно внуки, Ольгуца. А жена…

— Умерла?! — ахает какая-то из женщин.

— Что пристали к человеку? — возвышает голос Кондур и поднимает стакан. — Может, ему неохота вспоминать прошлое. Не говори им ничего, Ионикэ!

— Отчего же… могу сказать. Жена меня давно бросила. Но я не жалуюсь, живу один…

— Эх, друг! — на глазах у деда Кондура выступают слезы. — Если б ты тогда не бежал! Если бы…

— Я не бежал! — упрямо повторяет Ионикэ. — Сколько можно объяснять… Подвинься ближе, я расскажу…