— Да мне самой не терпится рассказать, но ты не даешь вставить слова…
— Говори.
— Ты знаешь, в последние годы на каждой стройке устанавливают табличку: кто строит, что строит, когда сдадут…
— И ты полезла смотреть, что там написано?!
— А почему бы и нет? Только не полезла, а пошла.
— Довольна?
— Как сказать…
— Что же тебя еще не устраивает? Это не магазин и не столовая?
— Черт его знает, Дим, что это такое. Во-первых — никакой таблички. Камень лежит, как лежал, колышек на месте, но больше — ничего. Ах да, еще валяется лопата. И кирка.
— А ты кричала: стройка, стройка! Вот тебе!
— Пока нет, но будет.
— Ты нарочно меня заводишь? Я надеялся, что ты унялась, но вижу, опять заводишь шарманку.
— Какую шарманку? Я просто объясняю, что строить все-таки будут. Камень, колышек, кирка, лопата… да, еще молоток. Это ведь нужно зачем-то, а?
— Го-о-осподи! Я на эту тему больше не разговариваю! Можешь болтать сколько хочешь и с кем хочешь, но, умоляю, не со мной!
— Зря ты сердишься. У меня есть более печальная новость… Молчишь? А ведь ты по натуре страшно любопытен. Не бойся, со стройкой это не связано.
— Меня никакие новости не интересуют, ни печальные, ни веселые. Я готовлю еду, жду, волнуюсь… Подожди, я тебе тоже устрою что-нибудь в этом роде. Тогда ты поймешь, что значит ждать!
— В конце концов, я задержалась не больше чем на четверть часа. Я, если хочешь знать, для тебя старалась: мне невтерпеж было видеть, как ты целыми днями маешься у окна. И вот благодарность…
— Четверть часа — это вечность, когда ждешь!
— Ух, какой афоризм! Теперь я вижу, что ты меня по-настоящему любишь.
— А то ты раньше не знала.
— Я догадывалась, но чтобы настолько… дай поцелую.
— Отстань.
— Мм, ну не будь таким… Постой, еще разочек за печальную весть, которую я принесла…
— Что-нибудь ужасное? Я чувствую.
— Вот видишь, ты таки любопытен… Но сперва поцелую.
— Ты всегда целуешь меня так, будто мы на сцене.
— А клялся, что любишь… Изменщик!
— Речь не обо мне, а о тебе.
— Что ж, тогда считай, что этот поцелуй был последним. Я не кусачка какая-нибудь, я приличная дама… А новость, так и быть, расскажу.
— Еще бы ты не рассказала! Нет таких дам на свете. Ну, давай!
— Знаешь, что случилось в театре?
— Догадываюсь. Директора не выгнали.
— Хуже! Выгнали Годжу!
— Невероятно!
— Факт!
— Но ведь газета…
— В газету поступил официальный ответ, что данные, изложенные в статье Оптимиста, не подтвердились.
— Но может быть, еще не все потеряно?
— Повторяю тебе: Годжа вылетел! А пьесу Оптимиста вообще сняли с репертуара.
— Объективно говоря, это не такая уж большая потеря для театра.
— А субъективно?
— Я сто раз тебе говорил: о театре нужно забыть. Мы пенсионеры. Прошлого не вернешь. Впереди… ты сама знаешь что. И вообще — во всем виноваты Грета и Мия.
— Они-то при чем?
— При том! Носят на хвосте новости как сороки, будоражат нас… Не знаю, как ты, а для меня лично это кончится инфарктом. Только я смирюсь, только внушу себе, что все кончено, что грезить не о чем, как звонит какая-нибудь из них, — и все сначала… Не желаю! Хватит! Точка!
— Ты говорил, что приготовил еду…
— Да. Но я не хочу есть!
— А я… ну просто как волчица!
10
— Стема, это ты?
— Я, Мия.
— Почему у тебя такой голос?
— Какой?
— Словно ты больна… Или, не дай бог, Дим?
— Дим спит… Говори тише, а то у меня в ушах звенит.
— Держи трубку дальше от уха… Чего ты такая вареная? Правда ничего не случилось? Постой, мне Грета что-то такое рассказывала. Говорила, что Дим страшно сердит на нас.
— Не на вас.
— Как же не на нас, если Грета мне сама сказала, что ты ей сказала, что он кричал, чтобы мы больше не звонили и не тревожили вас театральными новостями?
— Нет, вы ни при чем… и говори, пожалуйста, тише…
— Да, но ты же со мной разговариваешь!
— А ты говори тише… Нехорошо, если мы его разбудим.
— Ага, ты боишься, как бы он не узнал, что я тебе звонила!
— Наконец-то дошло!
— Что?
— Наконец-то, я говорю, дошло… Дим невыносимо устал, его уже ничто не интересует. Новость насчет директора его доконала.
— А ты сказала ему?
— Еще на прошлой неделе.
— Видишь!.. А если б он еще узнал, что у нас сейчас творится! Обожаемый и бесценный разделывается со всеми вместе и с каждым в отдельности. Вызывает людей к себе и допрашивает, кто и что говорил, когда вышла статья.
— Ужасно… Но и естественно.
— То есть как?
— Можно было ожидать, что он начнет мстить.
— Да разве его кто-нибудь из коллектива трогал? Просто народ вздохнул полегче, когда узналось, что хоть кто-то его не боится. Вот и все.
— Именно этого он вам и не простит.
— Скажу тебе по секрету, что я подумываю перейти в другой театр… может быть, в Театр киноактера.
— Мия, не делай этого!
— Стема, не кричи так! Ты же сама сказала, что Дим…
— Да-да, спасибо… и все-таки я тебя настоятельно прошу: не делай этого, послушайся меня. Великие актеры всегда оставались артистами театра. Не забывай, театр — это лицо мира. Я за свою жизнь не достигла, может быть, бог весть каких вершин, но кое-что все же поняла. Все мои однокурсники, которые увлеклись кинематографом, профессионально деградировали, все! Возьми хоть Гогу. Какие надежды он вселял! А чем кончилось?!
— А Дада?
— И только ли Дада? Пальцев не хватит сосчитать их. Я не говорю, что я Комиссаржевская или Сара Бернар, но даже теперь, на пенсии, театр для меня — все.
— Да, ваш уход был большой ошибкой.
— Молчи, Мия, у меня сердце разрывается… А посмотри на Дима. Он еще сегодня стучал кулаком, в том смысле, что не желает слышать слова «театр». Днем и ночью переплетает книги, а иной раз начнет листать — и задумается. Ох, как же мне его жалко! А я еще морочила ему голову этим делом…
— Ты про… здание?
— Угу.
— А что, разве его не построили?
— Откуда…
— Да, Стема, тебя, как говорится, пороть некому. И что тебе втемяшилось? Словно не актриса, а бог знает кто… И от всего этого Дим слег?
— Слег? Типун тебе на язык! Он просто отдыхает… может быть, читает. Так или иначе, опять закрылся в библиотеке… Как поживаешь вообще?
— Да как… обыкновенно. Честно говоря, у меня волосы дыбом встали, когда Грета рассказала… Как вы могли, говорит, навсегда отрешиться от театра?
— Что конкретно она сказала тебе?
— Конкретно? А ты не знаешь?
— Говори.
— Во-первых, предупредила, чтобы я звонила вам пореже… потом — чтобы старалась не затрагивать театр… Стема, ты же сама все знаешь! И Дим тоже. Теперь и поболтать не с кем, отвести душу…
— Не расстраивайся, Мия. Дим просто раздражен. И его можно понять. Мы оба как-то не в себе. Я, видишь, заклинилась на этом идиотском здании: каждое утро просыпаюсь с мыслью, что сейчас открою глаза, а оно уже стоит. Иногда мне кажется, что так и есть. То магазин вижу, то столовую. Однажды — ателье мод… Что скажешь? Это было позавчера. Дим как заорет: «Прекрати!» Пригрозил, что вызовет «скорую» психическую… Представляешь, до чего мы дошли!
— Стема, надо взять себя в руки.
— А как, Мия? Раньше я хоть что-то читала, вязала…
— А кто тебе мешает вязать?.. Кстати, у меня есть прекрасный французский роман… Мишеля Бютора, слыхала?
— Осточертело мне все, Мия… Как ты думаешь, почему в то проклятое утро я глаз не сводила с этого колышка? Да потому, что уже не знала, куда смотреть!
— Еще бы, всю жизнь в театре. Хорошо еще, что вам дали приличную пенсию. И потом…
— Что — потом?
— И потом, Стема, разве…
— Да говори, наконец!
— Успокойся, пожалуйста… Стема, директор меня еще не вызывал, но я чувствую, что и мне недолго осталось работать до пенсии.
