Надо бы чем-то заняться, каким-нибудь делом, но мне вдруг отказывают ноги, и я вновь опускаюсь на доску. Александр, младший брат, подходит и говорит, что все в порядке, все устроено, что он должен был сделать в мое отсутствие, то сделал. Все готово к похоронам.

— Калачи привезли, могильщики покормлены, сейчас они на кладбище. Скоро придут… они сказали, что должны быть здесь, когда привезут тело.

Проклятая фраза не идет у меня из головы. Она не имеет никакого отношения к происходящему, но я не могу прогнать ее. Подходят остальные братья. После того как гроб был установлен в доме, они разбрелись кто куда. Вышли во двор, но всюду как-то тесно, нескладно. Родственники и соседи толпой сгрудились у тела Володи, а мои братья так же, как я, не знают, что делать. Ион и Андрей рассказывают Александру о том, как ехали сюда. Они потому так сильно задержались, что морг — поди знай! — открывается ровно в девять, и ни минутой раньше. Они-то надеялись забрать тело на рассвете, а вдруг оказалось… словом, до девяти они с бессильными проклятиями слонялись вокруг этого жуткого учреждения. Ведь все было готово: документы, одежда, гроб — и вот на тебе! А как трудно было выцарапать эти документы! Целый день вчера бегали то за одной подписью, то за другой. Только подумать, какие сложности создает смерть одного-единственного человека! Бумаги, бумаги, бумаги…

Братья рассказывают, а я мучаюсь с этой неистребимой фразой. Андрей о чем-то спрашивает, я не слышу. Он, кажется, интересуется, все ли сделано как следует. Александр отвечает за меня, говорит, что ночью я был в Кишиневе, что приехал ровно на одну минуту раньше, чем они, ездил за семьей, за женой и детьми, но волноваться не надо: все готово — еда, могила, калачи, столы. Оркестр, сами слышите, играет… все чин чином.

У меня такое чувство, что, если я не перестану мысленно повторять эту фразу, голова расколется надвое.

Поднимаюсь с доски и врезаюсь в толпу, собравшуюся перед домом. Люди дают мне дорогу, шепчутся за моей спиной, одни говорят, что я такой-то брат, другие — что такой-то. Мы редко бываем в селе, и нас путают. Подхожу к крыльцу, но передумываю, шарахаюсь в сторону и вдруг снова слышу эту фразу, слышу наяву, из уст соседки:

— О господи, и надо же было директору явиться именно сейчас!

Вот-вот, именно эти слова и не дают мне покоя, хотя в них нет как будто ничего особенного, слова как слова. Но почему они так врезались в мой мозг? Неужели схожу с ума? Я не выдерживаю, хватаю соседку за рукав, наклоняюсь к ней и шепотом спрашиваю:

— Простите, ради бога, если что не так, но почему вам не нравится, что директор пришел на похороны?

— Только его здесь не хватало! Видишь, ребятишки собрались вокруг и хихикают!

— А почему? — Я ищу глазами директора школы. Я не знаком с ним, он не из местных, и потом как это понять? С чего бы им хихикать?

— Так ведь всем известно — парик!

— В каком смысле? Это не его волосы?

— Ну да. Мы и сами сначала удивлялись, но когда стало ясно, что… ты ведь знаешь, он не из наших?

— Слыхал.

— Так вот… будь он человек как человек, не стал бы заниматься с детьми гимнастикой по утрам. Разные директора перебывали у нас, но ведь не они же зарядку проводили — на то есть учитель физкультуры. А этот, видишь, хитрец какой, сам решил. Завел себе такую воронку, хоть цветы из нее поливай, и орет по утрам. Но, думаю, теперь с этим кончено.

— Почему?

— Ну как же! Ребятишки его чуть с ума не свели… из-за парика. Мы ведь тоже думали, что у него волос свой, натуральный, но дня три назад, только он начал орать в свою лейку, ветер как дунет… парик так и слетел. Ребята едва со смеху не полопались. То есть сперва испугались, решили, что это черт — хоть бы один волосок на лысине! — а потом опомнились, вернулись да как начали хохотать… Фантомас — так они его теперь называют… И зачем только пришел?!

В голове у меня наконец-то светлеет, становится легче, я начинаю различать лица людей, явственнее слышу их голоса. Все ходят без толку, никто не знает, куда себя деть. Соседка выводит меня из оцепенения, укоризненно качая головой:

— Что ж вы тянете, ребята? Знаете, который час? И так запоздали. И еще за то благодарите бога, что народ собрался, а то ведь могло бы случиться, что — ни души…

У меня опять путаются мысли. Брат умер, а я стою и слушаю бог знает какие глупости.

— Почему же, извиняюсь, ни души?

— Ты не слыхал? Ведь снова явился памятник в пруду!

— В каком пруду? Какой памятник?

— И сами бы рады знать — какой? Помнишь Бэлтенский пруд?

— Ясное дело.

— Так вот… с некоторых пор там все время выглядывает из воды памятник.

Я тру ладонью виски. Александр, который провел эту ночь в селе, пускается в объяснения.

— Здесь черт знает что происходит. Говорят, в этом самом Бэлтенском пруду, когда падает уровень воды, появляется памятник. И вот на рассвете кто-то сообщил, что вода сходит, и все бросились туда…

— Да чей же памятник?!

— Бог его ведает…

— Что ж, никто не видел?

— Видеть видели, но как… со страху сами не разберут, видели или не видели. Ты попробуй представь: сидишь на бережку, а из воды — голова, да еще в кепке!

— Голова — в кепке?!

— Так говорят… Те, которые первыми увидели, кинулись, естественно, бежать… а другие и вовсе не верят.

— Нет, — убежденно вмешивается соседка, — он точно там. Говорят, кто-то его кинул, а потом пруд мелеть начал… Но сегодня утром просто пушку пустили: не падает вода. Даже наоборот. Видно, где-то дожди прошли, а кому-то почудилось… словом, все вернулись.

— Ребята, берите стаканы, наливайте людям. Вас четыре брата, а хоть бы один делом занялся… — это опять Ирина.

— Опять мы? — удивляется Александр.

— А то кто же? Всем, кто пришел, надо поднести по стакану… Поторапливайтесь — пора выносить тело… Могильщиков не видно?

10

Как только мертвого привозят в село, фотография исчезает. Исчезает вместе с девочкой. Теперь людям не до них. Никто не знает, куда они делись. Словно и не было их никогда.

Все село собралось у нас во дворе. Даже Опрой притащился. Наверно, его кто-нибудь привел. Когда оркестр смолкает, слышен только голос Опроя:

— …Материя — это все. Пока есть материя — будем и мы. В природе ничего не пропадает… Взять вот это яблоко — видите, я его ем… съел. Где же оно? Нет, скажете? Есть. Оно во мне. Есть его сок, его мякоть. И пока есть я — есть яблоко. Я умру — яблоко останется. Где? В энергии, которая высвободится после моей смерти. А что это за энергия, спросите вы? Энергия, которой обладают все живые существа. Ты, ты и ты — мы полны сил, и эти силы не погибнут! Кто, говорите, умер? Внучек моего фронтового друга? Не надо плакать о нем…

— Ох, заткнулся бы старикашка, — вздыхает кто-то. — Люди работают, а он с утра до вечера слушает радио.

Опрой так и вскидывается:

— Это чтобы я заткнулся?! Дура! Мертвые не умирают! Я знаю, что говорю. Село, которое вы сейчас видите вокруг себя, — это еще не весь мир! Есть еще одно село, точь-в-точь как это, только вам его не видать. Это село усопших, и еще надо разобраться, кто по-настоящему мертвый — они или вы… — Старик снова простирает руку в сторону холма, и люди невольно начинают улыбаться. Но это не останавливает Опроя: — Вот он! Вот он! Эй, парень… Видите, я зову, а он улыбается. Смотрит на вас — и улыбается. Вы плачете — а он улыбается… Я его узнал! Это Володя! Как, вы говорите, звали умершего?

Я хохочу сквозь слезы, хватаю кувшин вина и спешу в дом — надо всем налить по стакану. У гроба толпятся люди. Они входят, смотрят на моего брата, которого никогда больше не увидят, потом исчезают. Андрей останавливает меня:

— Я тут сам справлюсь, а ты ступай во двор…

— Позволь мне остаться, — прошу я.

Он старше меня. Он понимает. Забирает свой кувшин и выходит. Я наполняю стакан и обращаюсь к входящим:

— Помяните брата моего…