— Начинаем? — спрашивает один из могильщиков.

Я не знаю, кто где лежит. Могилы почти сровнялись с землей, только одна из них кажется недавней.

— Моя дочь, — говорит двоюродный брат Ион, обнажая голову.

— Двадцать два года ей было, — поясняет кто-то, и я чувствую нутром, что мы и впрямь родня с Ионом.

Мне становится невыразимо жаль его:

— Но… как же?

— Да так же… — отмахивается он. — Ну что? Положим Володю рядом с ней? Здесь все наши…

Неожиданно приходит Владимир. Еще издали он сообщает мне, что с музыкантами все устроено, они будут завтра к двенадцати. Я наливаю и ему стакан, он пьет, его пустой рукав трепещет на ветру, он ловит мой взгляд, направленный на дерево. Мои мысли, кажется, понятны ему.

— Никто не знает, сколько лет этой груше, но мы десятки лет хороним вокруг нее родных. Дедушка говорил, что его отец, наш прадед, уже застал здесь эту грушу, но когда она была посажена, и он не знал. Где бы ни находила смерть людей из нашего рода, их привозили сюда на вечный покой. У дедушки был старший брат, Штефан. Знаешь, как он погиб? Турки зарубили на возу где-то у Подул Маре. Прадед, говорят, недели две искал этот воз по лесам и все-таки нашел, и похоронил сына тут… А теперь и Володю положим рядом!

Слышишь, Володя?!

Приближается отец, а за ним брат Александр. Лицо у него испуганное. Александр рассказывает, что мой сын Дан сразу известил его о несчастье, но он не смог приехать немедленно: Веруца отыскалась без большого труда, зато Мария была где-то в гостях, и ее пришлось долго ждать. Пока собирались, была уже поздняя ночь — где взять машину? Пустились пешком, хотя это, конечно, сущее безумие. Но не могли же мы сидеть дома, говорит Александр. К тому же ночью попутку так просто не поймаешь, стало быть, надо ехать автобусом, а первый автобус отправляется только в пять утра. Словом, пошли пешком. Три-четыре частника обогнали их, но остановиться побоялись. Может быть, если бы удалось их задержать, объяснить дело, Александр и сестры приехали бы раньше, а так… Короче говоря, шли до рассвета, уже и автобусы начали циркулировать. Тут новая беда: с нынешними строгостями водители не имеют права подбирать пассажиров в пути. На одной автостанции сажают, на другой — высаживают. Даже если в салоне три-четыре пассажира и выручки нет. Часам к шести машины шли по шоссе потоком, но поскольку все это было еще неподалеку от Кишинева, где гаишники на каждом шагу подстерегают нарушителей, терять права никто не хотел. Наконец, брат и сестры, отчаявшись, вышли прямо на шоссе, взявшись за руки. Их подобрал какой-то тяжелогруз: то ли водитель разглядел заплаканные лица сестер, то ли… Потом что-то забарахлило в двигателе, стояли чуть не два часа. Добрались до Оргеева — новая напасть: милиционер привязался. Я ему втолковываю: так и так, это мы виноваты, но поймите наше горе, а шофер ни при чем. Сестры плачут, умоляют пожалеть нас, а он говорит: вы, граждане, примите мои глубокие соболезнования, но водителя я обязан наказать. Опять пошли пешком — к автовокзалу. Здесь еще час ждали, пока не сели в теленештский автобус. Вылезли на перекрестке, и тут прямо из-под носа ушел автобус, идущий к нам в село. Двенадцатичасовой упустили, а того, что на полвторого, и вовсе не было. Люди говорят, на этот рейс мало пассажиров, и его частенько отменяют. Стали ждать четырехчасового, но он как доехал до перекрестка, так и поломался. В конце концов выручил частник. Народу собралось много, все кинулись к нему, но повезло: он все-таки взял сестер и Александра. Похоже, знал о смерти Володи.

Я смотрю на дерево нашей жизни и думаю о брате Александре. Когда я видел его в последний раз? Мы живем в одном городе, толпимся на одних улицах, а времени друг для друга не находим. Или взять Андрея. Вчера он рассердился на меня за то, что я не знал, где живет Александр. А сам-то? С ним-то мы разве чаще встречаемся? А с Ионом?.. Наконец, с Володей, с братом моим, которого больше нет на свете, когда мы виделись в последний раз? Полгода назад. Да и то благодаря ему. Это он сотни и тысячи раз настаивал, чтобы мы почаще собирались все вместе в доме родителей. Не получалось. То один не может бросить службу, то у другого жена в роддоме, и так далее. Бывало и так, что мы случайно сталкивались в селе, но всегда кого-нибудь не хватало. Володя ездил к родителям чаще всех. С нами и в одиночку. Приедет к старикам, расскажет, как у нас дела в Кишиневе. Вернется в Кишинев — расскажет нам, как живут старики, то есть… если найдется кому рассказать. Обычно я все новости узнавал от жены и сыновей, потому что меня самого Володя дома не заставал. Он не сердился и исчезал, чтобы через некоторое время появиться снова. Он приходил к нам, а меня, конечно, черт где-то носил, но он был упрям, требовал, передавал через мою жену, что нам надо встретиться. В конце концов добился своего, я пришел. Он еще издали протянул мне руку со своей прекрасной улыбкой… Господи, какая у него была улыбка!

— Николай, в субботу поедем к родителям! Знаю, знаю, тебе некогда, но в этот раз надо, мы все поедем, я со всеми договорился! Уже и маме сообщил, чтобы ждала!

Володя был, надо признаться, наименее образованным из нас, но, быть может, именно это и привязывало его так сильно к родному селу, к маме и отцу. У нас, остальных, с нашими дипломами, были другие интересы, а он успевал волноваться только об одном: как бы навестить родителей, как бы заставить нас съездить к ним, как бы не дать порваться все более утончавшейся ниточке, связывавшей нас с родителями. Я понимаю теперь, что он был невыносимо одинок.

— Володя, — сказал я тогда, — правда не могу, ну никак.

— Можешь. Я был у тебя на работе, интересовался. Ничего срочного не предвидится. Говорил с твоим начальником, и он сказал, что ты можешь ехать, тем более к родителям. Даже в пятницу можно отправиться… прошу, Колян!

Просительная улыбка не сходила с его лица, и вопрос в глазах не исчезал.

— Ладно, — согласился я, — но с условием: поедем все.

Он просиял:

— Ну разумеется! Я уже всем сказал, что ты едешь. Ты прости, но я был уверен… А как мама и отец обрадуются!

Но, конечно, и на этот раз всех собрать ему не удалось: приехали только четыре брата — я, Ион, Андрей и Володя. И все же он радовался, потому, во-первых, что в таком составе мы еще родителей не навещали, а во-вторых, потому что радовались родители. Он суетился, как молодой петушок. Мы приехали поздно и, поев, улеглись спать. А он всю ночь не спал, сбегал на реку, нарубил дров, помог маме с готовкой, и когда мы проснулись, нас уже ждал царский стол. И снова он, неутомимый Володя, от души старался угодить всем, метался от нас к родителям и от родителей к нам. У него была заготовлена целая программа. После завтрака всем вместе, семьей, предстояло отправиться на реку: он с ночи забросил донки и обещал поймать невиданную рыбу. А вода! Он говорил, что никакие курортные моря не идут в сравнение с нашей рекой. Затем он собирался отвести нас на виноградники, показать новую школу и стадион. Далее следовала очередная изобильная трапеза, встречи со старыми друзьями-приятелями, которых я, например, едва помнил. Само собой, мы позволили отвести себя на реку, в школу, на стадион. Володя торжествовал. Его голубые глаза сияли, на губах трепетала улыбка. Это и правда были два чудесных дня. Мы смеялись, шутили, соревновались в силе и ловкости, бездельничали, купались в реке. Мне было хорошо как никогда. Но теперь, мысленно возвращаясь в те дни, я вспоминаю, что и в глазах и в улыбке Володи было что-то печальное. Он делил с нами радости, а какую-то невысказанную грусть таил про себя. Что он хотел сказать нам тогда? Чтобы мы, если он умрет, похоронили его здесь, неподалеку от реки, от виноградников, как можно ближе к родному дому? Может быть, именно поэтому и настаивал, чтобы мы непременно поехали все? Я ведь помню, как он загрустил, узнав, что Александра и сестер не будет… Володька, что ты натворил, Володька?!

7