— Нет! — внезапно вскрикивает Амара в смертельном ужасе. — Нет! — яростно. И вдруг — примиренно, упоенно, счастливо: — Нет, нет…

Она открывает глаза. Вскакивает.

С грохотом падает стул.

Нетронутая постель.

Тишина.

Никого.

Дождя не слышно.

— Господи, а ведь день на дворе!

ЛЮСТРЫ

Рассказ

Что происходит?!

Дом — ходуном! Кровать качается, стены тоже!

Все скрипит и скрежещет.

— Боюсь! — визжит жена, повисая у меня на шее.

— Землетрясение! — кричу я. — Стихия!

— Дети! — вопит она. — Дети!

— Туфли! — ору я, пытаясь удержаться на ногах.

Нас ударяет об стену и тут же несет к другой стене.

— Боюсь! Боюсь!.. — жена кричит еще что-то, но я не могу разобрать ее слов из-за чудовищного подземного грохота.

— Туфли! — я отрываю, отдираю от себя руки жены, хотя, честно говоря, не знаю, зачем мне в тот миг понадобились туфли.

Туфель нигде нет. Я отлично помню, что они должны быть в нише, рядом с мешком: вчера я велел жене выбросить ненужную обувь. Дом шатается, его трясет, как яблоню, а я ищу туфли.

— Туфли! — кричу я, заглядывая под кровать и зачем-то в шкаф. — Туфли!

— Какие туфли?! — вопит жена, заливаясь слезами. — Дети! Бежим!

«После того, как буря принесла дожди,

После того, как все постройки были разрушены,

После того, как яростная буря принесла дожди,

После того, как люди поднялись, как враги, друг на друга,

После того, как семя было насаждено, — да, насаждено,

После того, как зерно было порождено, — да, порождено,

После бури он сказал: «Я принесу дожди»,

После бури он сказал: «Я пролью в них дожди»,

После потопа он сказал: «Я сотру с лица земли все».

Небеса повелевают, Земля дает рождение растению «нумун»,

Земля дает рождение, небеса повелевают, дают рождение растению «нумун». (Шумерский поэтическо-религиозный текст. Цит. по: А. Кондратов. Великий потоп. Мифы и реальность. Л., 1984, с. 32)

Держа младшего на руках, я лечу по лестнице вниз. Жена и старшие дети, шумно дыша, поспевают за мной. Двери на площадках распахнуты. Свет мигает. Успеваю на бегу заглянуть в одну из квартир — пустота, битые стекла, неестественно перекосившийся буфет. Люди обгоняют меня, я обгоняю людей. Не узнаю никого. Не знаю даже: может быть, дети и жена меня обогнали. «Землетрясение!» Да, землетрясение, — но на каком я этаже? Сколько можно спускаться с девятого? Год? Век? И вообще — спускаюсь я или поднимаюсь? Что со мной?! Нашлись туфли или нет?

— Я голый! Голый! — жалуется кто-то на одной из площадок.

Ну и что, если голый? И почему — голый?!

Бегу. А в голове — туфли!

Живешь, ни о чем таком на думаешь, и вдруг — на́ тебе! — землетрясение! Интересно, что пишут в учебниках про землетрясения? Ага, вспомнил: нельзя держаться за перила! Ох, как бы не уронить ребенка. Господи, а где он? Бежит передо мной?! Этого не может быть — он еще не ходит!.. Нет, все-таки на руках! А кто же бежит? Нашел я туфли или не нашел?

— Не держитесь за перила! Не прижимайтесь к стенам!

Это я сам, что ли, кричу? Вокруг никого. Когда же кончится лестница? Черт побери, сто лет живу в этом доме, а сколько пролетов — не знаю.

— Я голый! Голый! — кто-то обгоняет меня, мешает бежать. Это человек, завернутый в одну простыню. Он то исчезает в проеме двери, то снова появляется. Позвольте, но, значит, я не бегу! Я стою на месте. Стою на месте и смотрю на полуголого мужика, который то убегает в квартиру, то возвращается… Один и тот же? Ну и что?

«24-го августа около часа дня в стороне Везувия показалось облако необычайной величины… по своей форме оно напоминало дерево, именно сосну, ибо оно равномерно вытянулось вверх очень высоким стволом и затем расширилось на несколько ветвей… Спустя некоторое время на землю стал падать дождь из пепла и куски пемзы, обожженные и растрескавшиеся от жары; море сильно обмелело. Между тем из Везувия в некоторых местах вырывались широкие языки пламени и поднимался огромный столб огня, блеск и яркость которых увеличивались вследствие окружающей темноты… Эту тьму нельзя было сравнить с темнотой безлунной облачной ночи; она скорее походила на тьму, которая наступает в комнате, когда погасят свет». (Плиний Младший. Цит. по: Э. Реклю. Земля, т. 5, М., 1914, с. 9)

На улице — толпа. Негде… дому упасть.

— Ах, — говорит сосед, увидев меня, — вы тоже здесь? Как раз хотел вам постучать…

Я не могу заставить себя слушать его! Обнаруживаю за спиной жену и детей.

— Скорее! — кричу. — И не держитесь за перила!

Жена смотрит на меня расширенными глазами. Я босой, с соской во рту. Соску надо было дать малышу, но я промахнулся. Жена смотрит на меня, я — на жену.

— Живо! — кричу я. — Туфли!

— Но мы ведь уже на улице… — Она не знает, что и думать. — И перестань кричать…

— Не имеет значения! — не сдаюсь я. — Назад, подальше от дома! Все рушится!

Мы отступаем, не сводя глаз со стен, и вдруг меня прошибает пот — землетрясение кончилось… Я забываю про туфли, словно и не вспоминал о них никогда.

«После того как около Авачи, также на Курильской Лопатке и на островах было страшное землетрясение с чрезвычайным наводнением, которое следующим образом происходило: октября 6 числа помянутого 1737 году пополуночи в третьем часу началось трясение, и с четверть часа продолжалось волнами так сильно, что многие камчатские юрты обвалились и балаганы попадали. Между тем учинился на море ужасный шум и волнение, и вдруг взлилось на берега воды в вышину сажени на три, которая, нимало не стояв, сбежала в море и удалилась от берегов на знатное расстояние. Потом вторично земля всколебалась, воды прибыло против прежнего, но при отлитии столь далеко она сбежала, что моря видеть невозможно было. В то время усмотрены в проливе на дне морском между первым и вторым Курильским островом каменные горы, которые до того никогда не виданы, хотя трясение и наводнение случалось и прежде…» (С. Крашенинников. Описание земли Камчатки, т. I, СПб., 1755, с. 171—172)

Мы озираемся вокруг и видим, что, к счастью, ни один дом не рухнул. Многоэтажные громады, опустевшие, лишенные света, стоят в ночи, как чучела, высокие, угрожающие. Устоял и наш дом. Устоял? Высокий, пустой, черный. Устоял. Молчаливое чудовище. У меня такое чувство, что между нами и домом нет ничего общего. Мы как будто всегда жили во дворе. И все же это наши дома.

— Сейчас начнется вторая фаза, — говорит кто-то.

— Что такое фаза? — спрашивает меня старший сын.

— Фраза? — переспрашивает средний.

— Фаза! — говорю я раздраженно и замечаю женщину в белом, одиноко стоящую среди всей этой суеты.

— Второе землетрясение! — поясняет один мужчина другому. — Землетрясение — это волны. Первая волна прошла. Надо ждать вторую.

— А потом? — спрашиваю я, но никто меня не слушает.

— Я как раз хотел к вам постучать… — пристает сосед, но я его почти не слышу.

Я напрягаю все силы, чтобы сосредоточиться и вспомнить, где и что я читал о второй фазе. И вообще — пишут в учебниках про землетрясения или нет?

— Вторая фаза обычно более сильная… — слышится чей-то голос.

Ага, вторая, значит, более сильная! Чем какая? Чем первая. При первой здание устояло, а при второй?..

Дом кажется мне все более угрожающим, он как будто падает, падает… Лишь теперь люди начинают различать и узнавать друг друга. Говорят все сразу. Наш дом устоял, но, по слухам, в старой части города положение другое.