Деревни, велись протоколы. Большинство из жителей стояло за меня, кое-кто

упирался; для каждого крестьянина измерение наделов — дело кровное, ему

сразу чудятся какие-то тайные сговоры и несправедливости, а тут у них еще

нашелся вожак, и у Сордини, по их высказываниям, должно было сложить-ся впечатление, что если бы я поставил этот вопрос перед представителями

общины, то вовсе не все были бы против вызова землемера. Поэтому соображение, что землемер нам не нужен, все время как-то ставилось под вопрос.

Особенно тут выделился некий Брунсвик — вы, должно быть, его не знаете, —

человек он, может быть, и неплохой, но дурак и фантазер, он зять Лаземана.

— Кожевника? — спросил К. и описал бородача, которого видел у Лаземана.

— Да, это он, — сказал староста.

— Я и жену его знаю, — сказал К. скорее наугад.

— Возможно, — сказал староста и замолчал.

— Красивая женщина, — сказал К., — правда, бледновата, вид болезнен-ный. Она, вероятно, из Замка! — полувопросительно добавил он.

Староста взглянул на часы, налил в ложку лекарства и торопливо проглотил.

— Вы, наверно, в Замке только и знаете что устройство канцелярий? —

резко спросил К.

— Да, — сказал староста с иронической и все же благодушной усмешкой. — Это ведь самое важное. Теперь еще о Брунсвике: если бы мы могли

исключить его из нашей общины, почти все наши были бы счастливы, и Лаземан не меньше других. Но в то время Брунсвик пользовался каким-то влиянием, он хотя и не оратор, но зато крикун, а многим и этого достаточно.

Вот и вышло так, что я был вынужден поставить вопрос перед советом общины — единственное, чего добился Брунсвик, потому что, как и следовало

ожидать, большинство членов совета и слышать не хотели о каком-то землемере. И хотя все это было много лет назад, дело никак не могло прекратить-ся — отчасти из-за добросовестности Сордини, который самыми тщательны-ми расследованиями старался выяснить, на чем основано мнение не только

большинства, но и оппозиции, отчасти же из-за глупости и тщеславия Брунсвика, лично связанного со многими чиновниками, которых он все время беспокоил своими выдумками и фантазиями. Правда, Сордини не давал Брунс-вику обмануть себя, да и как мог Брунсвик обмануть Сордини? Но именно во

избежание обмана нужны были новые расследования, и не успевали их закончить, как Брунсвик опять выдумывал что-нибудь новое, он легок на подъем,

236

ф. кафка

при его глупости это не удивительно. А теперь я коснусь одной особенности

нашего служебного аппарата. Насколько он точен, настолько же и чувствителен. Если какой-нибудь вопрос рассматривается слишком долго, может случиться, что еще до окончательного рассмотрения, вдруг, молниеносно, в какой-то непредвиденной инстанции — ее потом и обнаружить невозможно —

будет принято решение, которое хоть и не всегда является правильным, но

зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто канцелярский аппарат

не может больше выдержать напряжения, когда его из года в год долбят по поводу одного и того же незначительного по существу дела, и вдруг этот аппарат

сам собой, без участия чиновников, это дело закрывает. Разумеется, никакого чуда тут не происходит, просто какой-нибудь чиновник пишет заключение

о закрытии дела, а может быть, принимается и неписаное решение, и невозможно установить, во всяком случае тут, у нас, да, пожалуй, и там, в канцелярии, какой именно чиновник принял решение по данному делу и на каком

основании. Только отделы контроля много времени спустя устанавливают

это, но нам ничего не сообщают, впрочем, теперь это уже вряд ли может кого-нибудь заинтересовать. Притом, как я говорил, все эти окончательные решения всегда превосходны, только одно в них нескладно: обычно узнаешь о них

слишком поздно, а тем временем все еще идут горячие споры о давно решенных вещах. Не знаю, было ли принято такое решение по вашему делу, многое

говорит за это, многое — против, но если бы это произошло, то вам послали

бы приглашение, вы проделали бы весь долгий путь сюда, к нам, прошло бы

очень много времени, а между тем Сордини продолжал бы работать до изнеможения, Брунсвик все мутил бы народ и оба мучили бы меня. Я только

высказываю предположение, что так могло бы случиться, а наверняка я знаю

только одно: между тем один из контрольных отделов обнаружил, что много

лет назад из отдела А был послан в общину запрос о вызове землемера и что

до сих пор ответа нет. Недавно меня об этом запросили, ну и, конечно, все

тут же выяснилось, отдел А удовлетворился моим ответом, что землемер нам

не нужен, и Сордини должен был признать, что в данном случае он оказался

не на высоте и, правда не по своей вине, проделал столько бесполезной работы, да еще с такой нервотрепкой. Если бы со всех сторон не навалилось бы, как всегда, столько новой работы и если бы ваше дело не было таким мелким, можно даже сказать — мельчайшим из мелких, мы все, наверно, вздохнули бы

с облегчением, по-моему даже сам Сордини. Один Брунсвик ворчал, но это

уже было просто смешно. А теперь представьте себе, господин землемер, мое

разочарование, когда после благополучного окончания всей этой истории —

а с тех пор тоже прошло немало времени — вдруг появляетесь вы, и, по-видимому, выходит так, что все дело надо начинать сначала. Но вы, конечно, понимаете, что, поскольку это от меня зависит, я ни в коем случае этого не допущу!

— Конечно! — сказал К. — Но я еще лучше понимаю, что тут происходят

возмутительные безобразия не только по отношению ко мне, но и по отношению к законам. А себя лично я сумею защитить.

замок

237

— И как же? — спросил староста.

— Это я выдать не могу, — сказал К.

— Приставать к вам не стану, — сказал староста, — но учтите, что в моем

лице вы найдете не буду говорить друга — слишком мы чужие люди, — но, во

всяком случае, подмогу в вашем деле. Одного я не допущу — чтобы вас приняли в качестве землемера, в остальном же можете спокойно обращаться ко мне, правда, в пределах моей власти, которая довольно ограничена.

— Вы все время говорите, что меня обязаны принять на должность землемера, но ведь я уже фактически принят. Вот письмо Кламма.

— Письмо Кламма! — сказал староста. — Оно ценно и значительно из-за подписи Кламма — кажется, она подлинная, — но в остальном… Впрочем, тут я не смею высказывать свое личное мнение. Мицци! — крикнул он и добавил: — Да что вы там делаете?

Мицци и помощники, надолго оставленные без всякого внимания, очевидно, не нашли нужного документа и хотели снова все убрать в шкаф, но уложить беспорядочно наваленную груду папок им не удавалось. Должно быть, помощники придумали то, что они сейчас пытались сделать. Они положили

шкаф на пол, запихали туда все папки, уселись вместе с Мицци на дверцы шкафа и теперь постепенно нажимали на них.

— Значит, не нашли бумагу, — сказал староста, — жаль, конечно, но ведь

вы уже все знаете, нам, собственно говоря, никакие бумаги больше не нужны, потом они, конечно, отыщутся, наверно, их взял учитель, у него дома много

всяких документов. А сейчас, Мицци, неси сюда свечу и прочти со мной это

письмо.

Подошла Мицци — она казалась еще серее и незаметнее, сидя на краю

постели и прижимаясь к своему крепкому, жизнеобильному мужу, который

крепко обнял ее. Только ее худенькое лицо стало виднее при свете — ясное, строгое, слегка смягченное годами. Заглянув в письмо, она сразу благоговей-но сложила руки. «От Кламма!» — сказала она. Они вместе прочли письмо, о чем-то пошептались, а когда помощники закричали «Ура!» — им наконец

удалось закрыть шкаф, и Мицци с молчаливой благодарностью посмотрела на

них, — староста заговорил:

— Мицци совершенно согласна со мной, и теперь я смело могу вам сказать. Это вообще не служебный документ, а частное письмо. Уже само обращение «Многоуважаемый господин!» говорит за это. Кроме того, там не