Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как

вы невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на

свою невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.

Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он сказал, тоже

понизив голос, как и художник:

— Мне кажется, вы сами себе противоречите.

— В чем же? — снисходительно спросил художник и с улыбкой откинулся

на спинку стула.

От этой улыбки у К. появилось такое ощущение, что сейчас он сам начнет

искать противоречия не в словах художника, а во всем судопроизводстве.

Однако он не остановился и продолжал:

— Вы только что заметили, что никакие доказательства на суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а теперь вы

заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться не

нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что

можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного

оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще

возможно. Это уже второе противоречие.

— Все эти противоречия очень легко разъяснить, — сказал художник. —

Речь идет о двух совершенно разных вещах: о том, что сказано в законе, и о том, что я лично узнал по опыту, и путать это вам не следует. В законе, которого я, правда, не читал, с одной стороны, сказано, что невиновного оправдывают, а с другой стороны, там ничего не сказано про то, что на судей можно

влиять. Но я по опыту знаю, что все делается наоборот. Ни об одном полном

оправдании я еще не слыхал, однако много раз слышал о влиянии на судей.

Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях ни о какой невиновности не могло быть и речи. Но разве это правдоподобно? Сколько случаев — и ни одного невиновного? Уже ребенком я прислушивался к рассказам

отца, когда он дома говорил о процессах, да и судьи, бывавшие у него в ателье, рассказывали о суде; в нашем кругу вообще ни о чем другом не говорят.

А как только мне представилась возможность посещать суд, я всегда пользовался ею, слушал бесчисленные процессы на самых важных этапах и следил за

ними, поскольку это было возможно; и должен сказать вам прямо — ни одного полного оправдания я ни разу не слышал.

— Значит, ни одного оправдания, — повторил К., словно обращаясь к себе

и к своим надеждам. — Но это только подтверждает мнение, которое я составил

процесс

119

себе об этом суде. Значит, и с этой стороны суд бесполезен. Один палач вполне

мог бы его заменить.

— Нельзя же так обобщать, — недовольным голосом сказал художник. —

Ведь я говорил только о своем личном опыте.

— Этого достаточно, — сказал К. — Разве вы слыхали, что в прежнее время кого-то оправдывали?

— Говорят, что такие случаи оправдания бывали, — сказал художник. —

Но установить это сейчас очень трудно. Ведь окончательные решения суда не

публикуются, даже судьям доступ к ним закрыт, поэтому о старых судебных

процессах сохранились только легенды. Правда, в большинстве из них говорится о полных оправданиях, в них можно верить, но доказать ничего нельзя. Однако и пренебрегать ими не следует, какая-то крупица истины в них, безусловно, есть, и, потом, они так прекрасны! Я сам написал несколько картин на основании этих легенд.

— Легендами мое мнение не изменишь, — сказал К., — да и перед судом

ни на какие легенды, вероятно, сослаться нельзя.

Художник рассмеялся.

— Ну конечно, нельзя, — сказал он.

— Значит, и говорить об этом бесполезно, — сказал К., решив покамест выслушать все соображения художника, хотя они казались ему малоубедительны-ми и противоречили другим сведениям. Да ему было и некогда проверять прав-дивость всех рассказов художника и тем более возражать ему; будет уже величай-шим достижением, если он заставит художника помочь ему хоть в чем-то, пусть

и не в самом важном. Поэтому он только сказал: — Давайте оставим разговор

о полном оправдании. Вы как будто упомянули еще о двух других возможностях.

— Да, о мнимом оправдании и о волоките. Только о них и может идти

речь, — сказал художник. — Но прежде чем об этом говорить, вы, может быть, снимете пиджак? Вам, наверно, жарко?

— Да, — сказал К. До этой минуты он ни о чем другом, кроме объяснений

художника, не думал, но при одном упоминании о жаре у него на лбу выступили крупные капли пота. — Жара тут невыносимая.

Художник кивнул, словно сочувствуя неприятным ощущениям К.

— Нельзя ли открыть окно? — спросил К.

— Нельзя, — сказал художник, — стекло вставлено намертво, оно не открывается.

Только тут К. понял, как он все время надеялся, что один из них — художник или он сам — вдруг подойдет к окну и распахнет его настежь. Он был

даже готов вдыхать туман всей грудью. У него кружилась голова от ощущения

полного отсутствия воздуха. Он шлепнул рукой по перине, лежавшей рядом, и слабым голосом сказал:

— Но ведь это неудобно и вредно.

— О нет! — сказал художник, словно защищая такое устройство окна. —

Благодаря тому, что оно не открывается, это простое стекло лучше держит

120

ф. кафка

тепло, чем двойные рамы. А если мне захочется проветрить — правда, это не

очень нужно, тут через все щели идет воздух, — то можно открыть дверь или

даже обе двери.

Это объяснение немного успокоило К., и он оглянулся, ища вторую дверь.

Заметив это, художник сказал:

— Она за вами, пришлось ее заставить кроватью.

Только тут К. увидел в стене за кроватью маленькую дверцу.

— Да, помещение для ателье маловато, — заметил художник, словно опе-режая упрек К. — Пришлось как-то устраиваться. Конечно, кровать стоит

очень неудобно, у самой двери. Вот, например, тот судья, которого я сейчас

пишу, всегда приходит через эту дверь у кровати, я ему и ключ от нее выдал, чтобы в мое отсутствие он мог подождать меня тут, в ателье. Но обычно он

является ранним утром, когда я еще сплю. Ну и, конечно, как бы крепко я ни

спал, он меня будит, открывая дверь около самой кровати. У вас пропало бы

всякое уважение к судьям, если бы вы слышали, какими ругательствами я его

осыпаю, когда он рано утром перелезает через мою кровать. Конечно, я мог бы

отнять у него ключ, но тогда будет еще хуже. Тут любую дверь можно сорвать

с петель без малейшего усилия.

Пока он это говорил, К. обдумывал, не снять ли ему и вправду пиджак, и в конце концов решил, что, если он этого не сделает, он никак не сможет

высидеть тут ни минутой дольше. Поэтому он снял пиджак и положил его

к себе на колени, чтобы сразу его надеть, как только кончатся переговоры.

Но не успел он снять пиджак, как одна из девочек закричала:

— Он уже пиджак снял!

Слышно было, как они, толкаясь, приникли ко всем щелям, чтобы погла-зеть на это зрелище.

— Девочки решили, что я вас сейчас буду писать, — сказал художник, —

для того вы и раздеваетесь.

— Вот как, — сказал К. Его это ничуть не забавляло, потому что он чувствовал себя ничуть не лучше, хоть уже и сидел в одной рубашке. Довольно

ворч ливо он спросил: — Кажется, вы говорили, что есть еще две возможности? — Он опять забыл, как они называются.

— Мнимое оправдание и волокита, — сказал художник. — От вас зависит, что выбрать. И того и другого можно добиться с моей помощью, хотя и не

без усилий, разница только в том, что мнимое оправдание требует кратких, но

очень напряженных усилий, а волокита — гораздо менее напряженных, зато

длительных. Сначала поговорим о мнимом оправдании. Если пожелаете его

добиться, я напишу на листе бумаги поручительство в вашей невиновности.

Текст такого поручительства передал мне мой отец, и ничего в нем менять не

полагается. С этим документом я обойду всех знакомых мне судей. Начну, скажем, с того, что подам бумагу судье, которого я сейчас пишу: сегодня вечером