оснований гордиться, а не впадать в уныние. А кроме того, ведь ты борешься

и за нас! Разве это тебе безразлично? Разве это не придает тебе новых сил?

замок

329

А что я стала счастливой, нет, даже немного высокомерной оттого, что у меня

такой брат, разве это не придает тебе уверенности? Честное слово, ты меня ра-зочаровываешь, но не в том, чего ты добился в Замке, а в том, чего я добилась

в отношении тебя! Ты имеешь право заходить в Замок, ты постоянный посетитель канцелярий, проводишь целые дни в одном помещении с Кламмом, тебя официально считают посыльным, ты рассчитываешь получить формен-ное платье, тебе поручают передачу важных документов, — вот кто ты такой, вот что тебе разрешено, а ты приходишь домой, и, вместо того чтобы нам с тобой обняться, плача от счастья, ты при виде меня как будто совсем падаешь

духом, во всем ты сомневаешься, тебя только и тянет к сапожному верстаку, а письмо, этот залог нашего будущего, ты откладываешь в сторону». Все это

я ему говорю, и бывает, что после ежедневных уговоров он со вздохом берет

письмо и уходит. Но должно быть, мои слова тут ни при чем, просто его снова

тянет в Замок, а не выполнив поручения, он туда явиться не смеет.

— Но ведь ты во всем права, ты ему все говоришь правильно, — сказал

К. — Ты на удивление верно все схватила. Поразительно, до чего ты ясно

мыслишь.

— Нет, — сказала Ольга, — ты обманываешься, и, может быть, я так же

обманываю и его. Чего он, в сущности, достиг? Пусть ему позволено заходить

в какую-то канцелярию, но это даже и не канцелярия, скорее прихожая канцелярии, может быть, даже и не прихожая, а просто комната, где велено за-держивать всех, кому нельзя входить в настоящие канцелярии. Да, он говорит

с Кламмом, но Кламм ли это? Может быть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло, это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще больше походить на него, напускает на себя важный вид, подражая сонному, задумчивому виду Кламма. Этим чертам его характера подражать легче всего, тут его многие копиру-ют; правда, в остальном они благоразумно воздерживаются от подражания.

А человек, которого так часто жаждут видеть и который так редко доступен, принимает в воображении людей самые разные облики. Например, у Кламма

тут, в Деревне, есть секретарь по имени Мом. Да? Ты его знаешь? И он тоже

держится всегда в стороне, но все же я его уже видела не один раз. Молодой, плотный господин, верно? И на Кламма, по всей вероятности, совершенно не

похож. И все же тебе могут попасться на Деревне люди, которые станут клясть-ся, что Мом и есть Кламм, и никто другой. Так люди сами создают себе путаницу. А почему в Замке все должно быть по-другому? Кто-то сказал Варнаве, что вон тот чиновник и есть Кламм, и действительно, между ними можно

найти какое-то сходство; однако Варнава постоянно сомневается: есть ли это

сходство? И все подтверждает его сомнения. Чтобы Кламм толкался тут, в общей комнате, заложив карандаш за ухо, среди всяких чиновников? Ведь это

так невероятно! Иногда Варнава — конечно, при хорошем настроении — говорит как-то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма, и, если бы

он сидел в своем кабинете и на двери стояло его имя, я бы вовсе не сомневался.

330

ф. кафка

Конечно, это ребячество, но понять его можно. Разумеется, еще понятнее было

бы, если бы Варнава, придя туда, наверх, расспросил бы побольше людей, как

все обстоит на самом деле, ведь, по его словам, там, в комнате, людей достаточно. И если даже на их сведения нельзя положиться так, как на слова того, кто без всякой просьбы указал ему на Кламма, то по крайней мере среди множества этих сведений можно было найти какую-то зацепку, как-то сравнить

их. Это не я придумала, это придумал сам Варнава, но он не решается выполнить этот план из страха, что он вдруг невольно нарушит какие-то неизвест-ные ему предписания и потеряет из-за этого место, он не решается ни с кем

заговорить, настолько он неуверенно чувствует себя, и вот эта, в сущности, жалкая неуверенность проливает для меня больше света на его служебное положение, чем все его рассказы. Каким угрожающим, каким неустойчивым ему

все должно там казаться, если он боится открыть рот даже для самого безобид-ного вопроса. Стоит мне только об этом подумать, и я себя обвиняю в том, что

пускаю его одного в эти незнакомые мне помещения, где происходит такое, от

чего он, человек скорее храбрый, чем трусливый, начинает дрожать от страха.

— Вот тут, как мне кажется, ты коснулась самого главного, — сказал К., —

в этом-то и дело. После твоего рассказа я, по-моему, ясно понял все. Варнава слишком молод для такой должности. И ничего из его рассказов нельзя

принимать всерьез без оговорок. Оттого, что он там, наверху, пропадает от

страха, он ничего толком рассмотреть не может, а когда его все-таки заставляют здесь отчитываться, то ничего, кроме путаных выдумок, не слышат.

И я ничуть не удивляюсь. Трепет перед администрацией у вас тут врожден-ный, а всю вашу жизнь вам его внушают всеми способами со всех сторон, и вы

этому еще сами способствуете, как только можете. Однако по существу я тут

не возражаю: если администрация хороша, почему бы и не относиться к ней

с трепетом и уважением? Только нельзя такого неученого малого, как Варнава, который никогда не выезжал за пределы своей Деревни, сразу посылать в Замок, а потом требовать от него правдивых сообщений и каждое его слово толковать как откровение, да еще от этого толкования ставить в зависимость всю

свою судьбу. Ничего ошибочнее быть не может. Правда, и я тоже не хуже тебя

впал из-за него в заблуждение и не только стал на него надеяться, но и терпел

от него разочарования, а ведь все было основано лишь на его словах, то есть, в сущности, и вовсе безосновательно.

Ольга промолчала.

— Мне нелегко, — сказал К., — подрывать твое доверие к брату, ведь

я вижу, как ты его любишь, чего ты от него ждешь. Но приходится так говорить хотя бы ради твоей любви и твоих ожиданий. Ты пойми: ведь тебе все

время что-то мешает — хоть я и не знаю что, — именно мешает увидеть как

следует если не достижения, каких Варнава добился, то по крайней мере то, что ему подарено судьбой. Ему разрешено бывать в канцеляриях или, если хочешь, в прихожей. Пусть это будет прихожая, но ведь там есть двери, и они

ведут дальше, есть загородки, и за них можно пройти, если хватит сноровки.

замок

331

А вот для меня, например, и эта прихожая, по крайней мере пока что, совершенно недоступна. С кем Варнава там разговаривает, я не знаю; может быть, тот писарь и самый ничтожный из служащих, но даже если он и самый ничтожный, он может провести к вышестоящему, а если не может провести, то

хотя бы может назвать его имя, а если даже имени назвать не может, то хотя

бы укажет на кого-нибудь, кто это имя знает. Мнимый Кламм, вероятно, не

имеет ничего общего с настоящим Кламмом, и только ослепленный волне-нием Варнава находит какое-то сходство. Возможно, что это самый мелкий

из чиновников, а скорее даже и вовсе не чиновник, но ведь какое-то задание

у своей конторки он выполняет, что-то из своей большой книги вычитывает, что-то шепчет писарю, что-то думает, когда, пусть изредка, его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все это одна видимость и сам чиновник и его

деятельность решительно никакого значения не имеют, то все же кто-то его

туда поставил, и с определенной целью. В общем, я хочу сказать: что-то тут

есть, что-то Варнаве предоставлено, во всяком случае хоть что-то ему дано, и только сам Варнава виноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме со мнений, страхов и безнадежности. А ведь я тут исхожу из самого небла-гоприятного положения, которое даже маловероятно. Есть же у нас на руках