письма — правда, я им доверяю мало, но все же больше, чем словам Варнавы.

Пусть это будут письма старые, ненужные, никакой цены не имеющие, выну-тые наугад из кучи таких же старых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейки на ярмарке для кого угодно вынимают наугад билетики

с «судьбой», но если это даже так, то все же письма имеют какое-то отношение к моей работе, они явно адресованы мне, как подтвердили староста и его

жена, письма эти написаны Кламмом собственноручно, хотя, может быть, и не

в мою пользу. И пусть эти письма, опять-таки по словам старосты, и частные

и малопонятные, но все-таки они имеют серьезное значение.

— Это тебе сказал староста? — спросила Ольга.

— Да, он так сказал, — ответил К.

— Непременно расскажу Варнаве, — торопливо проговорила Ольга, —

его это очень ободрит.

— Но ему вовсе не нужно никакого ободрения, — сказал К., — ободрить

его — значит сказать ему, что он прав, что пусть он продолжает делать все

по-прежнему, но ведь именно так он ничего и не достигнет. Можешь сколько угодно подбодрять человека с завязанными глазами — пусть смотрит

сквозь платок, все равно он ничего не увидит, и только когда снимут платок, он увидит все. Помощь — вот что нужно Варнаве, а вовсе не подбадривания.

Ты только подумай: все эти учреждения там, наверху, во всем их недоступном

величии, — я-то думал до своего приезда, что хоть приблизительно представляю их себе, какая наивность, — значит, там эти учреждения, и с ними сталки-вается Варнава, никто, кроме него, только он один, жалкий в своем одиночестве, и для него еще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь

в темном углу канцелярии.

332

ф. кафка

— Ты только не думай, К., — сказала Ольга, — что мы недооцениваем всю

трудность задачи, которую взял на себя Варнава. Уважения к властям у нас

предостаточно, ты сам так говорил.

— Да, но это не уважение, — сказал К., — ваше уважение не туда направ-лено, а относиться так — значит унижать того, кого уважаешь. Какое же это

уважение, если Варнава зря тратит дарованное ему право посещения канцелярий и в безделье проводит там целые дни или, спустившись вниз, бесславит

и умаляет тех, перед кем он только что дрожал, или если он, то ли от усталости, то ли от разочарования, не относит тотчас же письма и не выполняет

без за держки доверенные ему поручения. Нет, тут уж никакого уважения нету.

Но мало упрекать его, я и тебя должен упрекнуть, Ольга, этого не избежать.

Ты сама, несмотря на весь свой трепет перед администрацией, все же послала

в Замок Варнаву — такого молодого, такого слабого и одинокого, во всяком

случае, ты его не удержала.

— Твои упреки, — сказала Ольга, — я повторяю себе уже издавна. Конечно, не за то я себя упрекаю, что я послала его туда, не я его посылала, он сам туда пошел, но я, вероятно, должна была любыми средствами — силой, хитростью, уго-ворами — удержать его от этого. Да, я должна была его удержать, однако, если

бы сегодня снова настал тот день, тот решающий день, и если бы я чувствовала горе Варнавы, горе нашей семьи, как тогда и как чувствую сейчас, и если

бы Варнава, ясно представляя себе всю ответственность и опасность, снова, с ласковой улыбкой, осторожно отвел бы мои руки и ушел бы, я бы и сегодня

не смогла его удержать, несмотря на все, что случилось с тех пор, да и ты бы на

моем месте вел себя так же. Ты не знаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам, и особенно к Варнаве. Тогда мы надеялись больше, чем сейчас, но и тогда очень большой надежды у нас не было, только горе было большое, таким оно и осталось. Разве Фрида ничего тебе о нас не рассказывала?

— Только намеками, — сказал К., — ничего определенного. Но при одном

вашем имени она начинала волноваться.

— И хозяйка тебе ничего не рассказывала?

— Нет, ничего.

— И никто не рассказывал?

— Никто.

— Ну конечно, как же они могли хоть что-нибудь рассказать толком.

Каждый про нас что-то знает, то ли правду, насколько она людям доступна, то ли какие-то распространившиеся, а по большей части выдуманные слухи, люди нами занимаются больше, чем надо, но рассказать все прямо никто не

расскажет, люди боятся и рот открыть про такое. И тут они правы. Трудно выговорить все это даже перед тобой, К., и ведь может так случиться, что ты, выслушав меня, уйдешь и знать нас больше не захочешь, хотя как будто тебя это

и не должно касаться. И тогда мы тебя потеряем, а ведь ты, должна сознаться, теперь значишь для меня чуть ли не больше, чем служба Варнавы в Замке.

И все же меня весь вечер мучают сомнения, все же ты должен знать, иначе ты

замок

333

никак не поймешь наше положение и по-прежнему — что мне больнее всего — будешь несправедлив к Варнаве, да и у нас с тобой не будет полного понимания, а это необходимо, не то ты ни нам помочь не сможешь, ни нашей

очень важной помощи не получишь. Остается один вопрос: хочешь ли ты вообще все знать?

— Почему ты спрашиваешь? — сказал К. — Если это необходимо, то

я хочу знать все, но почему ты так спрашиваешь?

— Из суеверия, — сказала Ольга, — ты будешь с головой втянут в наши

дела, хоть ты и ни в чем не виноват, как не виноват и Варнава.

— Да рассказывай же скорее! — сказал К. — Ничего я не боюсь. От твоих

женских страхов все кажется хуже, чем оно есть.

17. Тайна Амалии

— Суди сам, — сказала Ольга. — Впрочем, все как будто очень просто, сразу и не понять, как это может иметь такое большое значение. В Замке есть

один важный чиновник, его зовут Сортини.

— Слышал я о нем, — сказал К. — Он имел отношение к моему вызову.

— Не думаю, — сказала Ольга. — Сортини почти никогда официально не

выступает. Не перепутал ли ты его с Сордини, через «д»?

— Ты права, — сказал К., — то был Сордини.

— Да, — сказала Ольга, — Сордини все знают, он один из самых деятель-ных чиновников, о нем много говорят. Сортини же, напротив, держится особняком, его никто не знает. Года три назад, а то и больше, я видела его в первый и в последний раз. Это было третьего июля, в праздник пожарной команды, и Замок тоже принял участие, оттуда прислали в подарок новый насос.

Сортини, как говорят, отчасти занимается пожарными делами (впрочем, может быть, он кого-то замещал, обычно чиновники замещают друг друга, поэтому так трудно определить должность того или другого). Так вот, Сортини

принимал участие в передаче насоса, ну, конечно, из Замка пришло много народу — и чиновников и слуг, — и Сортини, как можно было ожидать от человека с его характером, держался совершенно в стороне. Он мал ростом, тще-душен, сосредоточен на себе, но что особенно бросалось в глаза тем, кто его

вообще замечал, так это его морщины, их у него было множество, хотя ему, наверное, было не больше сорока, и все они шли веером со лба к носу, я никогда

в жизни ничего подобного не видела. Ну вот, значит, наступил этот праздник.

Мы с Амалией уже за несколько недель радовались, переделали свои празд-ничные платья по-новому, особенно красивое платье было у Амалии: белая

блузка, спереди вся пышная, кружева на ней в несколько рядов, матушка отдала ей все свои кружева, я ей тогда позавидовала и проплакала полночи. Только

тогда хозяйка постоялого двора «У моста» пришла посмотреть на нас…

334

ф. кафка

— Хозяйка «У моста»? — спросил К.

— Да, — сказала Ольга, — она тогда очень дружила с нами, вот она и пришла, признала, что Амалия одета куда лучше меня, и, чтобы меня успокоить, одолжила мне свои бусы из богемских гранатов. А когда мы уже были готовы и Амалия стояла передо мной и все на нее залюбовались и отец сказал:

«Наверное, Амалия сегодня найдет жениха!» — я вдруг, сама не знаю почему, сняла с себя бусы, мою гордость, и уже без всякой зависти надела на Амалию. Я преклонялась перед ее победой и считала, что все должны перед ней