постепенно у него пропадала всякая надежда на успешный исход миссии Варнавы, однако чем хуже приходилось Варнаве там, наверху, тем ближе становился он ему тут, внизу. К. и предполагать не мог, чтобы в самой Деревне у людей могла возникнуть такая тоска и неудовлетворенность, как у Варнавы и его

сестры. Правда, все было далеко не так ясно и в конце концов могло оказаться

совсем не так, нельзя было сразу поддаваться внешней наивности Ольги или

доверять искренности Варнавы.

— Варнава хорошо знает все, что говорится о внешности Кламма, — продолжала Ольга, — он собрал для сравнения много, пожалуй даже слишком

много, всяких высказываний о внешности Кламма, даже однажды сам видел

Кламма в Деревне, через окно кареты, и все же — как ты это объяснишь? —

когда он пришел в одну из канцелярий Замка и ему показали среди множества

чиновников одного, сказав, что это Кламм, он его не узнал и долго потом не

мог привыкнуть, что это и был Кламм. Но если спросить Варнаву, чем тот человек отличается от обычного представления о Кламме, Варнава тебе ничего

не сможет ответить, вернее, он ответит, даже опишет того чиновника в Замке, но его описание во всем совпадает с тем, как обычно нам описывают Кламма.

«Ну послушай, Варнава, — говорю я ему, — чего же ты сомневаешься, чего ты

мучаешься?» И тогда он, в явном смущении, начинает перечислять все особые

приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто он их скорее выдумывает,

326

ф. кафка

чем описывает, да, кроме того, все это такие мелочи — ну, например, это касается особой манеры кивать головой или расстегнутых пуговиц на жилете, так

что невозможно принимать эти мелочи всерьез. Но по-моему, гораздо важнее, как Кламм общается с Варнавой. Варнава очень часто мне это описывал, обрисовывал. Обычно Варнаву проводят в огромную канцелярию, но это не

канцелярия Кламма, вообще это не чья-то личная канцелярия. Это комната, разделенная по длине от стенки к стенке общей конторкой, причем одна

часть комнаты так узка, что два человека с трудом могут разминуться, — и там

размещаются чиновники, а в другой части, в широкой, находятся просители, зрители, слуги и посыльные. На конторке лежат раскрытые большие книги, за

ними стоят чиновники и читают. Причем они читают не одну и ту же книгу, а обмениваются, но не книгами, а местами, и Варнаву больше всего удивляет, как им приходится при таком обмене протискиваться друг мимо друга из-за

тесноты помещения. Впереди, вплотную к конторке, приставлены низенькие

столики, и за ними сидят писари, которые по желанию чиновников пишут

под их диктовку. Варнава всегда удивляется — как это происходит? Никакого точного приказа чиновник не отдает, да и диктует он негромко, даже почти нельзя заметить, что идет диктовка, скорее кажется, что чиновник читает

по-прежнему, только при этом что-то нашептывает, а писарь слушает. Часто

чиновники диктуют так тихо, что писарь с места никак расслышать не может, и ему приходится все время вскакивать, выслушивать диктовку, быстро са-диться и записывать, а потом снова вскакивать, и так без конца. Как это все

странно! Даже понять трудно. Правда, у Варнавы времени для наблюдения

сколько угодно, он ведь иногда часами, даже целыми днями стоит там, в половине для посетителей, и ждет, пока его заметит Кламм. Но даже когда Кламм

его увидит и Варнава вытянется во фронт, это еще ничего не значит, потому

что Кламм может снова отвернуться от него к своей книге и забыть о нем.

Часто так и бывает. Но что же это за должность посыльного, если она не имеет

никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утра заявляет, что идет

в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день, вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно, напрасны. К чему все это? А тут накапливается

сапожная работа, никто ее не делает, а Брунсвик торопит.

— Ну хорошо, — сказал К., — пусть Варнаве приходится долго ждать, пока он получит поручение. Это понятно. Там, как видно, излишек служащих, не каждому удается получать поручения ежедневно, на это вам жаловаться не

стоит, с каждым так бывает. Но ведь в конце концов Варнаве дают поручение, мне самому он уже доставил два письма.

— Может быть, мы и не правы, — сказала Ольга, — и зря жалуемся, особенно я, ведь я-то знаю все только понаслышке, и мне, девушке, не понять

всего, что понимает Варнава, а он к тому же многое, очень многое скрывает.

Но ты послушай, что делается с этими письмами, например с письмами к тебе.

Эти письма Варнава получает не от самого Кламма непосредственно, а от

писаря. В любой час, в любой день — потому-то эта служба, хоть и кажется

Обычно Варнаву проводят в огромную канцелярию, но это не канцелярия Кламма, вообще это не чья-то личная канцелярия.

328

ф. кафка

легкой, на самом деле очень утомительна — писарь вспоминает о нем и подзывает к себе. Кажется, что Кламм тут ни при чем, он спокойно читает себе свою

книгу; правда, иногда в ту минуту, как входит Варнава, Кламм протирает пенсне — впрочем, он это делает и так довольно часто — и, может быть, смотрит

на Варнаву, если только он вообще что-нибудь видит без пенсне, в чем Варнава очень сомневается; обычно Кламм при этом зажмуривает глаза, кажется, что он заснул и протирает стеклышки во сне. В это время писарь ищет у себя

под столом в груде писем и документов письмо, адресованное к тебе, так что

письмо вовсе не написано сию минуту, наоборот, судя по состоянию конвер-та, письмо очень старое и уже давно там завалялось. Но если письмо старое, зачем они заставляли Варнаву ждать так долго? Да и тебя тоже? И письмо ждало долго и, должно быть, уже устарело. А из-за этого про Варнаву идет худая

слава, будто он плохой, медлительный посыльный. Писарю, конечно, легко, он просто дает Варнаве письмо, говорит: «От Кламма для К.» — и отпускает

Варнаву. И тогда Варнава мчится домой, задыхаясь, спрятав под рубаху, ближе к телу, долгожданное письмо, и мы с ним садимся вот тут, на эту скамейку, как сейчас, и он мне все рассказывает, и мы обсуждаем каждую подробность, расцениваем, чего же он достиг, и в конце концов устанавливаем, что достиг

он немногого, да и это немногое сомнительно; у него пропадает желание передавать письмо по адресу, но и спать ему неохота, тогда он берется сапожни-чать и просиживает за верстаком всю ночь. Вот какие дела, К., вот в чем моя

тайна, теперь ты уже не станешь удивляться, что Амалия об этом ничего знать

не хочет.

— А как же с письмом? — спросил К.

— С письмом? — переспросила Ольга. — Ну, через некоторое время, если

я буду очень наседать на Варнаву — а ведь проходили дни, недели, — он наконец возьмет письмо и отправится передавать его по назначению. В таких

внешних делах он очень от меня зависит. Ведь мне легче взять себя в руки, после того как забудется первое впечатление от его рассказа; а он не в состоя нии

это сделать, наверно, оттого, что знает больше меня. А тогда я могу ему сказать: «Что же ты, в сущности, хочешь, Варнава? О какой карьере, о какой цели

ты мечтаешь? Неужто ты дойдешь до того, что ты нас — а главное, меня —

должен будешь совсем покинуть? Уж не к этому ли ты стремишься? И не зря

ли я об этом думаю, но ведь иначе мне никак не понять, почему ты так ужасно

недоволен тем, чего ты уже достиг? Оглянись же вокруг, посмотри: разве кто-нибудь из наших соседей поднялся так высоко? Правда, у них положение другое, чем у нас, и нет никаких оснований стремиться выйти за пределы своего

хозяйства, но даже без всяких сравнений надо признать, что у тебя все идет

отлично. Препятствий, конечно, много, много сомнений, разочарований, но

ведь это только и значит — и нам это давно известно, — что тебе ничего не достается даром, что ты должен каждую мелочь брать с бою, но тем больше у тебя