ГЛАВА 3

Первая роль

В первые же дни войны директор как в воду канул. Труппа осталась без руководителя и без финансиста. Первое время не могло быть и речи о том, чтобы продолжать работу. К тому же мобилизация, первые вести с фронта и прочее до такой степени взбаламутили город, что мало кому приходило в голову интересоваться театром, у касс не было ни души. Вынужденное безделье длилось до тех пор, пока главный режиссер, двое старейших актеров и Пал Такач (который, кстати, посылал алименты теперь уже не по одному, а по двум адресам) не собрали труппу и не взяли на себя временное руководство театром, предложив, несмотря ни на что, продолжить сезон. Долго раздумывать не приходилось. Городские власти просили поторопиться с открытием, а комитет по делам театра даже выделил для поддержки труппы определенную сумму. После трехнедельного перерыва спектакли возобновились. Не прошло и двух месяцев, как жизнь вроде бы вошла в обычную колею. Во всяком случае, так казалось актерам. В солдаты из театра забрали немногих — театральный доктор, будучи давним приятелем полкового врача Германна, употребил все свое влияние на то, чтобы отстоять актеров. Его усилия привели к двум немаловажным результатам. Во-первых, у опереточного комика, здоровенного, мускулистого мужчины, внезапно обнаружилась астма — почтенное заболевание, которое уберегло его от мобилизации. Во-вторых, полковой врач Германн нашел свое счастье в лице Илы Зар. После замужества ей пришлось уйти со сцены, ведь она теперь стала настоящей дамой. Бо́льшая часть труппы откровенно ей завидовала, меньшая — выражала всяческое презрение. Одним словом, нельзя сказать, чтобы армия сильно укрепилась за счет сегедского театра. За исключением нескольких начинающих актеров и двух-трех рабочих сцены, на фронт попал только один замечательный актер Шандор Йоо, и то лишь потому, что сам туда попросился. Статный красавец, сердцеед, он с первых дней войны не переставая твердил о том, что теперь все наконец разрешится. Пришло, мол, такое время, когда можно что-то сделать. Объяснить толком, что он имеет в виду, Шандор Йоо так и не смог, однако из его рассуждений со всей очевидностью следовало, что эта война венграм очень и очень на руку.

Когда очередь дошла до Дюлы, полковой врач уже числился при Иле Зар, в результате чего юноша был избавлен от многих неприятностей. Понадобилась, в сущности, самая малость: врач, осматривавший Дюлу на призывном пункте, в самом деле обнаружил у него порок сердца. Правда, других с той же болезнью все-таки брали в солдаты — кто оставался служить на призывном пункте, а кто и на фронт попадал. Ну, а Дюлы это не коснулось. По милости Илы Зар театр жил по особым законам. Дюлины приемные отцы тоже не подлежали мобилизации. Дядюшка Али давно вышел из призывного возраста, у Хермуша было чудовищное плоскостопие и зубов осталось всего четыре. О господине Шулеке, разумеется, не могло быть и речи из-за отсутствия глаза. Как-то раз в бутафорской он от души помолился за австрийского аристократа, который, сам того не подозревая, избавил его от воинской повинности.

На третий год войны Дюла удостоился большой чести. После бесконечных Вторых официантов и Шестых стражей, после бесчисленных «Ах, кто же ты, ах, кто же ты?» и тому подобных текстов, пропетых изо всей дурацкой мочи, он наконец получил серьезную роль. Правда, роль эта состояла всего из нескольких фраз, но тем она была значительнее. Он должен был сыграть Раба в «Трагедии человека»^[2]. Премьера была назначена на 21 декабря 1916 года. В «Трагедии» была занята вся труппа, включая опереточных актеров. Такач объяснял, что всякая роль, даже если она состоит из одной реплики, требует от актера полной отдачи. Янчи Зельд, опереточный комик, согласился на роль Кукольника.

Репетиции начались второго декабря. Как раз в тот день выпал первый снег. Все были взволнованы — даже обиженные, недовольные маленькими ролями. Пал Такач, улыбаясь своей обычной кривоватой ухмылкой, вывел на сцену вернувшегося с фронта Шандора Йоо. У актеров перехватило дыхание. Йоо вернулся домой, получив ранение. Осколок гранаты отхватил ему подбородок. В больнице подбородок приделали, вырезав кусок мяса из его собственного тела. Операция изменила некогда красивое лицо до неузнаваемости. Куцый подбородок делал Йоо похожим на комического уродца. Вместо роли Адама он получил роль апостола Петра, так как отныне мог играть только с бородой, без бороды лицо его не годилось для сцены.

Театр почти не отапливался, актеры зябко кутались в пальто. Все расселись в кружок на сцене, словно в надежном укрытии, спасшем их от войны. Глядя на Шандора Йоо, актеры как будто впервые осознали, что происходит на свете, и репетиция вдруг превратилась в особое, торжественное действо.

Оркестровая яма была затянута красным полотном, под которым, казалось, дремали веселые опереточные мелодии. У стен были свалены декорации — все эти герцогские гостиные, виллы миллионеров как будто отвернулись от кучки суровых людей, объединенных великой драмой, которую им предстояло разыграть. Волнение дошло до высшей точки, когда режиссер объявил, что роль Люцифера в первых трех спектаклях будет исполнять знаменитый актер Национального театра Балаж Тордаи.

Дюла сидел на стуле, зажав между колен листочек с ролью Раба, и ему казалось, будто под ним покачивается палуба огромного корабля. На улице идет снег, все вокруг белым-бело, а театр словно одинокий корабль несется по снежному морю — плывет сквозь войну, неведомо куда. Дюла закрыл глаза и ощутил затылком человеческое тепло. Сзади сидели люди и молча внимали словам режиссера. Дюле вдруг померещилось, будто за спиной у него стоит матушка, это ее горячее дыхание согревает ему шею, она ждет, когда сын начнет читать свою роль. Как прекрасно было бы съездить домой, наконец повидать ее, посидеть с нею рядом. Теперь он взрослый, он не постеснялся бы обнять ее за плечи и рассказал бы обо всем, что пережил за эти шесть лет, обо всем, что не вместилось в письма, посланные украдкой. Обо всем… о театре. О том, что вообразилось ему минуту назад, — о корабле, о зиме, о жизни. Но тут перед глазами внезапно возник отец, в форменной одежде, с отвратительной ехидной ухмылкой на жирном лице. Пухлая рука была занесена для удара, а на заднем плане маячила женщина в красном. Дюле сразу же расхотелось возвращаться домой.

Репетиции шли одна за другой. Дюла, тысячу раз произносивший разнообразные «к вашим услугам», «пардон», «чего изволите», буквально помешался на своей крошечной роли.

Дюле шел в это время девятнадцатый год. Он и раньше не особенно налегал на книги, а после побега из дому его чтение и вовсе свелось к двум-трем приключенческим романам. Когда театр ставил спектакли по произведениям классиков, Дюла отмечал про себя удивительную красоту слов, но, говоря откровенно, все это не особенно его занимало. Он рос совершенным невеждой, зато хорошо усвоил приемы красноречия, актеры же, сами будучи не слишком образованны, высоко ценили это качество.

Порученная роль привела Дюлины бесхитростные мысли в полный беспорядок, он испытывал панический страх перед предстоящим дебютом. При первой возможности он засел с приемными отцами в мастерской (шел спектакль, и декораторы были свободны) и несколько раз подряд разыграл перед ними роль Раба, продемонстрировав умение падать, не ушибаясь. «Отцы» сидели рядком и, подперев головы руками, наблюдали за упражнениями своего подопечного. Наконец Дюла счел, что на первый раз довольно, и сел, поджав ноги, на свернутую рулоном парусину.

— Очень голос у тебя хорош, Коржик, — высказал свое мнение господин Шулек.

— Только не надо бы так орать. — Хермуш поскреб небритый подбородок.

— Как же ему не орать, когда его плетьми стегают? — удивился дядюшка Али.

— Так его ведь до того забили, что сил не осталось, — Хермуш стоял на своем.

— Тем громче он должен орать.