— Я тоже знал одного такого. Вера любила его до меня. Красавец еврей, обожал женщин, деньги, жизнь, смеяться любил. Кажется, других качеств у него не было.

— Этого вовсе не мало. На свете есть, по-моему, люди с куда более скудной душой. Причем, Мицуго, таких огромное количество. Ты не устал?

— Нет.

— Хорошо, тогда расскажи мне о первой любви Веры, потом спи, пока не придет Степан Исаев и не отыщет у тебя самую подходящую вену.

Надо мной, краем крыла задев мне лицо, пролетел теплый ветерок. Я зажмурил глаза.

— В самом начале августа… он пришел в элегантном летнем костюме, из небеленого полотна, знаешь, в таких показывают мужчин в модных журналах, где-нибудь на морском берегу… Английская трубка в руках, колечки дыма… Лицо в темном загаре, неотразимые густые усики, блестящие, как кожура каштана, и ко всему этому — желтая звезда на груди. Но даже этот позорный знак шел ему, он носил его как-то щеголевато… Он улыбнулся, обнял меня, удобно устроился в ветхом кресле и сообщил, что ему нужны фальшивые документы. А спустя неделю пришел в новом обличье: черные сапоги, черные брюки, черный китель, черная фуражка с лакированным козырьком, зеленая рубашка, на рукаве нилашистский крест, блестящие зубы. Он даже как нилашист был неотразим. «Нет, я не сошел с ума», — сказал он, увидев мое лицо. И объяснил: коли уж у него в кармане арийские документы и освобождение от армии, то он и не подумает прятаться, рисковать так рисковать. Еще через неделю он явился и сообщил, что занял квартиру, где раньше жила еврейская семья: комфорт сногсшибательный, ванная комната — суперлюкс, первоклассная библиотека. Он и меня звал приходить, выбрать книги, какие хочу… Я развернулся и влепил ему такую оплеуху!.. Он, шатаясь и плача, вышел из комнаты в грязный, замусоренный коридор…

— О, Мицуго, — возле губ Торды появились две злые морщинки, — не за подлость, не за цинизм ты ударил этого парня. Нет-нет. Если бы тебя возмутила лишь низость захмелевшего от униформы подонка, ты бы высказал ему все, что о нем думаешь, обозвал бы его последними словами, опозорил, заставил бы покраснеть… Пощечина же, Мицуго… пощечина говорит о том, что ты ревновал его к Вере.

Беззвучно, про себя я стал было искать аргументы, чтобы поспорить с ним, — и незаметно заснул.

ПРАВИЛА

На вечерней заре пришел лейтенант Исаев и сделал мне укол. Потом сел рядом, глядя на дальние вышки и держа на сгибе моей руки ватный тампон.

— Вы как писатель известны в Венгрии?

— Нет. Я еще не писатель. Лишь сейчас начинаю серьезно думать об этом. Впрочем, несколько моих стихотворений опубликованы.

— Жена есть?

— Будет, если вернусь.

— Значит, кто-то вас ждет. Это хорошо. Это вам скорее поможет, чем я.

— Как-то не очень я верю, что сигналы, которые одна душа посылает другой, могут оказывать лечебный эффект.

— А я верю.

— Приятно, товарищ доктор, что вас интересует литература.

— Когда-то я тоже хотел стать писателем. Но знаете, я с таким благоговением отношусь к нашим великим классикам, что в конце концов отказался от этой идеи. У нас многие сейчас злоупотребляют письменным словом. Стать писателем в наше время легко. Немножко ловкости, немножко ума. К сожалению, государство у нас очень активно поддерживает писателей. Кстати, однажды я это заявил при свидетелях. Тогда меня во второй раз разжаловали в солдаты…

— Завтра вы придете сделать укол? — спросил я, не найдя что сказать.

— Надеюсь, — рассмеялся маленький хрупкий врач и объяснил: — Видите ли, то, что я вас лечу прямо тут, во дворе, против правил. В этом можно усмотреть нарушение. К счастью, я не обладаю способностью всегда находить в жизни правильные решения.

Он сложил инструменты в сумку.

— Спите нормально? — спросил он, щелкнув замком.

— Да. Иногда даже просто лежу, без сна, а в то же время как бы сплю. Смотрю на что-нибудь, а мне кажется, это сон.

— С болезнью это не связано. Такое бывает с каждым. Даже с людьми здоровыми.

— Вы торопитесь, товарищ доктор? — схватил я его за руку, когда он поднялся.

— Сегодня дел у меня очень много. И не ел я с утра, кажется. Надо что-нибудь поискать перекусить.

Он взял сумку под мышку и, не оглядываясь, помахал мне рукой. Больше я никогда не видел его.

ХУГО УЕЗЖАЕТ

Встающее солнце разрезало пополам трубу барака санобработки. Было пять часов утра. Какое бы время дня ни было, я научился точно определять час по положению солнца относительно различных лагерных построек.

В двери барака вдруг появился Хуго Шелл. На нем был белый мундир флотского офицера, костюм лейтенанта Брауна, американца. Золотые пуговицы на кителе сияли. Коричневые ботинки с полотняным верхом элегантно стучали по камням перед входом. Небрежно-аристократическим жестом он вскинул руку к черному козырьку офицерской фуражки.

— Доброе утро, Мицуго.

— Привет, Хуго. С утра пораньше — на репетицию?

— Не совсем, — сцепил за спиною руки Хуго Шелл, гордость моей труппы. — Понимаешь, я утром не мог заснуть, думал все — и кое-что надумал.

— Что же?

— А то, что не нравится мне в плену.

Он произнес это настолько естественным, доверительным тоном, что я рассмеялся.

— Не смейся, пожалуйста, это очень серьезно. Можешь поверить, я так утверждаю, потому что основательно все обдумал. Вообще не люблю говорить впустую… Собственно, жаловаться мне не на что. В лагере я в привилегированном положении, как-никак — актер. Роль ты мне в «Дочери колдуна» дал одну из главных. Понимаю, веду я себя не совсем благодарно по отношению и к судьбе, и к друзьям. Если честно, так лет десять, а то и двадцать вполне прожил бы я в плену без всяких особых затруднений. Но что делать, такой у меня характер: не могу долго сидеть на одном месте. Словом, прощаться пришел я с тобой, Мицуго.

— Что-что?

— Прощаться. Решил расстаться с лагерем и поехать домой.

Я решил поддержать шутку. Свежий утренний воздух и необычное для лагеря сияние белого мундира заставили меня даже забыть про свою болезнь, и каким-то давним, в далеком детстве увиденным, комично-аристократическим жестом я протянул ему руку.

— Ну что ж, дорогой Хуго, храни тебя бог.

— Сервус, Мицуго. И тебе всего наилучшего. Выздоравливай поскорей, — принял он мою шутливо поданную ему руку.

— Смотри не забывай меня.

— Не забуду, Мицуго. Я ведь в самом деле тебя полюбил.

— Я тоже буду всегда тебя помнить.

— И не обижайся, что я тебя бросил перед самой премьерой.

— Ах, какие пустяки, право. Счастливого пути, милый Хуго.

— Спасибо.

— И как ты собираешься покинуть наш уютный лагерь?

— Через главный вход, разумеется.

Он обнял меня, опустил осторожно на доски, еще раз стиснул мне руку и направился прямо к воротам.

Шутка его показалась мне гениальной. Я вновь приподнялся, опираясь на локоть; движение это на сей раз не доставило мне ни малейшего неудобства.

Хуго Шелл, сунув руки в карманы, шел спокойной походкой к металлическим, наверху увенчанным колючей проволокой воротам с полосатым шлагбаумом. Я решил, что он слишком приблизился к опасной черте. Я хотел крикнуть, предупредить его, мол, довольно валять дурака, — но голос застрял у меня в горле. Хуго Шелл прошествовал мимо больших ворот — через них въезжали в лагерь грузовики и входили большие колонны военнопленных — и направился прямо к посту с охраной. Я в испуге закрыл глаза, ожидая выстрела, а когда снова открыл их, увидел, как Хуго Шелл небрежно козырнул часовому и тот по-уставному отступил в сторону, открывая ему путь к шоссе, ведущему в город.

ПОПРАВКИ

Какое-то время я думал, что все это мне приснилось. Или привиделось в полубредовом — я ведь был болен — состоянии. Но прошел час, другой, и не осталось сомнений, что старый шут в самом деле покинул лагерь. Началось следствие, розыски беглеца, но никто в лагере так никогда и не узнал, схватили его или нет. Не знал ничего даже Геза Торда. Я помалкивал про наш разговор, сохранив в себе память о чуде, тайной которого не мог ни с кем поделиться, чтобы меня, не дай бог, не сочли сумасшедшим.