Может быть, я злая? Нет. Я ясно вижу, что даже декораторы смотрят на меня с подозрением. Отовсюду хитрые взгляды. Совершенно очевидно, что все меня считают бездарной, я читаю на лицах приметы провала.

— Я останусь здесь, на сцене, за кулисами, не буду спускаться в зрительный зал, — слышу я рядом голос Форбата, и он сжимает мое запястье.

— Из-за декораций вы ничего не увидите.

— Не беда. Отсюда я лучше почувствую спектакль. Я останусь рядом с вами.

— В этом нет никакого смысла, Дюри.

— Я останусь здесь.

— Но почему?

— Из суеверия.

— Вы же не суеверны.

— Сейчас суеверен.

Один за другим зажигаются огни на сцене. Неожиданно появляется Коромпаи, режиссер. Коромпаи маленький и тощий, его дразнят карманным режиссером; руководство театра, как правило, поручает ему безнадежные пьесы, но его это не расстраивает, и он умудряется выковать успех из всего того, что — как он говорит — еще не приняла клика бессмертных.

— Сейчас надо собрать все силы, понимаешь, Катика, все силы, — треплет меня по щеке Кармашкин, — ты сейчас ни о чем другом не должна думать, сила, сила, еще раз сила и собранность, ничто другое нас не спасет. — Он смотрит мне в глаза, как гипнотизер, потом подпрыгивает и целует. Форбата он пригибает к себе, как тонкий саженец, и тоже чмокает в лоб и несется дальше, проверяет двери и окна, на несколько сантиметров передвигает мебель и поправляет морщину на ковре.

Теперь я уже внутренне дрожу. Зачем я только взялась за эту роль? «Ничто другое нас не спасет», — отдается в мозгу предупреждение Коромпаи. Значит, и он рассчитывает на катастрофу, от которой можно спастись только чудом. «Ничто другое нас не спасет»… Вдруг начали жать туфли.

Звонки. Железная дверь открыта, из коридора доносится третье предупреждение. Выпускающий шепчет в микрофон: «Начинаем, начинаем». Горят все софиты. Поднимается противопожарный занавес. Доносится гомон зрительного зала.

Мне плохо. Теперь уже возврата нет. Дюри гладит меня по руке, потом притягивает к себе и целует. Бедненький, это не прибавляет мне уверенности: он в гораздо худшем состоянии, чем я. Лицо у него мученическое, словно из него жилы тянут, в глазах ужас.

Какая же первая фраза? Господи, я не помню первую фразу. Как же не помню, как же не помню! «Дорогой, ты не знаешь, куда я сунула мой сюрприз к твоему дню рождения?» На эту реплику по залу должен пробежать сдержанный смех, как сказал на последней генералке Кармашкин.

Прозвучал последний гонг. Лаци все еще нет.

— Дюрика, — шепчу я, стоя за большим матерчатым занавесом, — где Лаци?

Сзади ко мне приближаются торопливые шаги.

— Вот он! — кричу я.

Оборачиваюсь. Выпускающий.

— Внимание, Катика. Когда поднимется занавес, я считаю до трех, дождись третьего счета и только тогда выходи в дверь. Последнее указание.

— Хорошо.

Я вжимаю ногти в ладонь.

— Господин Форбат, дорогой, почему вы не спустились в зал? — шипит он на Дюри.

— Я останусь здесь, с Кати.

— Может быть, вы и правы. Что еще можно сделать? — слышу я.

Что это? О чем это они? У меня голова идет кругом.

— Дюри, — я изо всех сил стараюсь не поддаться головокружению, — помогите мне…

— Кати!..

— Помогите мне… Лаци не пришел на мою премьеру.

И слышу у себя над ухом быстрое и резкое:

— Идиотка! Наверняка он в эту самую минуту приехал и уже не смог подняться на сцену.

Да, да, возможно, он здесь. Лаци в зрительном зале волнуется, так что сердце бьется в горле, его мучит совесть, в антракте он будет стоять передо мною на коленях и поздравлять так, что я снова на сто лет потеряю голову.

Второй раз по сцене проносятся волны гонга. Тишина. Дюри еще раз сжимает мне руку и отходит назад, за кулисы. Я слышу едва уловимое трение колечек занавеса.

— Один, — шепчет выпускающий.

Туфли перестают жать.

— Два…

Прошло головокружение.

— Три…

Я берусь за ручку двери и легко, едва касаясь земли, вступаю на сцену.

— Дорогой, ты не знаешь, куда я сунула мой сюрприз к твоему дню рождения? — вскрикиваю я с любопытством, стоя у внутренней лестницы квартиры.

По залу пробегает смех, как того и требовал Коромпаи. Я с удивлением смотрю на верх лестницы и чувствую, что публика принимает меня с симпатией. Воздушные шарики, толпившиеся вокруг сердца, улетают, воздух сцены как будто становится свежее. Я сильная. Теперь по роли я медленно отворачиваюсь от лестницы, чтобы зрителям хорошо было видно озабоченное выражение моего лица. Невинно, большими глазами я смотрю на зрительный зал. И вот у меня снова начинают дрожать ноги. Два средних кресла в первом ряду зияют пустотой.

ПРЕМЬЕРА

1

Я умираю. Это моя первая мысль. Лаци не пришел на мою премьеру. Два пустых кресла. Они вместе. Жаклин и он, они вместе, вдвоем.

По пьесе Дюри моя вторая фраза такая, что мой муж не отвечает потому, что наверняка еще спит. Кошмар, у меня в голове кишат совершенно другие слова, мне хочется выйти к рампе и крикнуть в публику:

— Мой муж не отвечает потому, что его нет дома. Он наверняка за городом в нашем летнем доме на Надьковачском шоссе с Жаклин; они занимаются любовью, они не заметили, как пролетело время, поэтому их здесь нет.

Я не подхожу к рампе, а взбегаю на третью ступеньку лестницы.

— Ты не отвечаешь, потому что еще спишь?

После короткой паузы наверху появляется Фери Ковач, мой партнер. В эти две секунды я думаю о Париже. О той ночи. Они тогда познакомились. Возможно, она уже тогда стала его любовницей, они тайно переписывались, и весь этот совместный французско-венгерский фильм Жаклин затеяла только затем, чтобы встретиться с Лаци. Испорченная дрянь! Да, она не излучает чувственность, а выглядит ну просто рекламой здорового питания, и я ей поверила, идиотка я несчастная…

И мы играем пьесу. По глазам Фери Ковача я вижу, что он мной доволен, каждая фраза идет великолепно, мои движения естественны и непринужденны, зал напряженно следит за мной с самого момента выхода на сцену. А мне тем временем всякие ужасы лезут в голову. Мне чудится Марика, отвечающая в школе урок.

Я слышу вопрос:

— Кого мы называем мамой?

— Мамой мы называем такой индивидуум, — отвечает Марика внятно и с выражением, — которого обманывает папа.

— Правильно, Марика. И как он ее обманывает?

— Методом, называемым «верность».

— Правильно. Скажи еще только, что обычно используют для обмана?

— Для обмана обычно используют тетенек, которых можно разделить на несколько групп, а именно на отечественных и зарубежных.

Мне нисколько не мешают накатывающие на меня волны бреда. Пока говорит Фери Ковач, в моем мозгу снова и снова прокручивается фильм, а когда идет мой текст, звук и изображение исчезают. Я знаю, что великолепна. На это я не рассчитывала.

Когда после первого действия закрылся занавес, в зале дружно раздались аплодисменты. «Раз, два, три», — считаю я. Сейчас я кланяюсь девятый раз.

Форбат прыгает за занавесом.

— Кати! Кати! Мне обеспечено великолепное имя!

Все хлынули на сцену — декораторы, осветители, пожарники, гримеры.

— Все кончилось благополучно, никто не пострадал!

— Браво! — кричит Коромпаи.

— Всего несколько царапин, — продолжает Форбат.

— Поздравляю, — совершенно неожиданно целует меня в губы бутафор дядя Колб.

— Фантастическая удача! — слышу я у себя за спиной.

Что это? О чем речь? Чего они хотят? Почему они меня теребят?

— Катика… — обнимает меня Дюри, — во время действия я сбегал в больницу… Ничего страшного, завтра уже все будет в порядке…

— А мы уже думали, что… — рвется вперед директор.

— Воздадим хвалу господу, — слышится с колосников.

Все смеются, услышав глас с небес, обнимают друг друга, кидаются ко мне, чуть не душат.

— Тихо! Спокойно! — кричит Дюри и поднимает руку. — Дайте я скажу ей наконец, ведь она, бедная, ничего не знает…