Но просвещающий человеческие души Бог может при посредстве этого же интеллигибельного света сообщать людям и знание всех вообще наук напрямую, минуя чувственное восприятие. Так, согласно Роджеру Бэкону, вся совокупность знаний - прежде всего богословских, но также математических, физических и др. — была открыта Богом сначала Адаму, Сифу, Ною, ветхозаветным патриархам и пророкам, которым, кроме того, была дарована долгая, в несколько сот лет, жизнь: ибо именно столько времени требовалось им для овладения всей философией (в особенности астрономией) и для того, чтобы дополнить философские познания опытом («Deus eis revelavit omnia, et dedit eis vitae longitudinem, ut philosophiam per experientias complerent»). Но «из-за злодейств людей, злоупотребивших мудростью, таких как Нимрод, Зороастр, Атлас, Прометей, Меркурий (или Трисмегист), Асклепий, Аполлон и др., почитавшихся из-за своей мудрости богами, Бог затемнил сердце толпы и понемногу применение философии сошло на нет, пока Соломон вновь не призвал ее и не довел до полного совершенства» («Ор. maj.», II, 18). Затем через халдеев и египтян она была частично заимствована греками, причем мудрейшие из них удостаивались собственного озарения: «Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель и другие ревнители высшей мудрости получили от Бога особые иллюминации, благодаря которым они познали многое о Боге, спасении души, и, возможно, это было дано им скорее ради нас, христиан, чем ради их собственного спасения» («Ор. tert.», XXIV). Так, по мнению Роджера, Сократ и Апулей уже говорят об ангелах-хранителях, о бессмертии души и о грядущем Суде; и — о чем было сказано выше — не только Платон, но даже Аристотель ощущал, хотя и смутно, тайну Святой Троицы: действительно, «как говорят пифагорейцы, — пишет последний, - “целое” (to pav) и “всё” (ta pavta) определяются через число три: начало, середина и конец составляют число целого, и при этом троицу. Вот почему, переняв у природы, так сказать, ее законы, мы пользуемся этим числом при богослужениях (каі nqoc, tas ауісттеісmefa ton Ѳеоn)... В этом... нами предводительствует сама природа, и мы следуем за ней» («О Небе», I, 1, 268а). Потому как Соломон при строительстве Иерусалимского Храма (Primum Templum Hierosolymitanum, Templum Salomonicum, 950—586 до P.X.) пользовался услугами Хирама из Тира (3 Цар. 7, 13—51), так и Церковь должна использовать труды языческих философов: цитируя «О христианском учении» («De doctrina Christiana», II, 30) Августина, Роджер заявляет, что «христиане должны перенять от философов - как от незаконных владельцев — те полезные вещи, которые содержатся в их книгах», поскольку «золото и серебро философов создано не ими самими, но как бы извлечено из всеобщих россыпей божественного Провидения, которое разлито повсеместно» («Ор. maj.», II, 3).
Отсюда наша задача, по Роджеру Бэкону, заключается в том, чтобы восстановить исходную полноту истины путем использования правильного познавательного метода в качестве инструмента подлинной философии, которая — как «раскрытие божественной мудрости посредством обучения и [собственных] усилий (sapientiae divinae explicatio per doctrinam et opus)» (Ibid., II, 18) — «обязана восходить до положения (status) христианского закона» («Ор. tert.», XXIV); сама философия показывает, что «должна существовать и иная, за пределами философии, наука... философия приходит к обнаружению более высокой науки и утверждает, что это - наука о божественном» («Ор. maj.», II, 16). То есть сама по себе «философия бесполезна и тщетна, если только не возвышается до премудрости Божией (philosophia inutilis sit et vana, nisi prout ad sapientiam Dei elevator)» («Op. tert.», XXIV), и «любая мудрость бесполезна, если не направляется верой Христовой (omnis sapientia inutilis est nisi reguletur per fidem Christi)» (Ibid., XV): «а потому существует одна совершенная мудрость, которая содержится в Священном Писании (et propter hoc una est sapientia perfecta, quae Sacris Litteris continetur)» («Op. maj.», II, 18). Ведь «Сам Бог открыл закон Своим святым и философию ради постижения, распространения, обоснования, возвещения и защиты закона», или, другими словами, «вся мудрость, полезная человеку, [уже] заключена в Священном Писании, но не полностью разъяснена, и ее разъяснение есть каноническое право и философия» («Ор. tert.», XXIV). Так, например, постигнуть природу радуги можно только зная соответствующий библейский текст: «Я полагаю радугу Мою в облаке небесном... чтобы не было более потопа на земле (Ponam arcum nieum in nubibus coeli, ut non sit amplius diluvium super terram)» (БЫТ. 9, 13), — ибо именно из него извлекается информация о целевой причине (causa finalis) радуги, без которой невозможно истинное ее истолкование: цель же радуги — испарение водянистой влаги под действием солнца, лучи коего концентрируются в результате различных отражений и преломлений, и рассеяние ее в облаке на бесчисленные капельки воды, в результате чего и образуется радуга («Ор. maj.», II, 8).
Притом что высшей формой знания является теология — «благороднейшая из наук» (scientiarum nobilissima), которая превосходит все остальные науки: «est una scientia dominatrix aliarum, ut theologia» (Ibid., I, 33), — в качестве его основных «корней» (radices) выступают у Роджера Бэкона языкознание, математика, оптика, опытная наука и моральная философия. Поскольку Роджер считал, что адекватное восприятие текста Священного Писания, произведений Святых Отцов, трактатов Аристотеля и др. возможно лишь при условии знания языков — прежде всего греческого, древнееврейского, арабского — им уделялось особое внимание разработке методики научного перевода (причем осуществляемой в контексте идеи спекулятивной грамматики). При этом, будучи весьма высокого мнения о качестве аристотелевских переводов Боэция и Роберта Гроссетеста, он выказывал чрезвычайное недовольство всеми другими имевшимися в то время переводами сочинений Аристотеля, которые, с его точки зрения, замутили смысл первоисточника и которые было бы лучше вообще сжечь. Рассматривая, однако, знание языков как необходимое не только для осуществления новых переводов, но и для исправления ошибок в сделанных ранее, Роберт настаивал на учете того факта, что значения слов не являются раз и навсегда жестко закрепленными: слова постоянно наделяются ими заново в связи с языковым и неязыковым контекстом, в котором существует говорящий или пишущий, т.е. значение слова может зависеть и от прагматической цели его использования в каждом конкретном случае. Переводить же книги греческих Отцов Церкви на латинский язык нужно не только для того, чтобы возросла мудрость латинян, но и для того, чтобы католическая церковь получила помощь против тех схизм и ересей, что распространились у греков, тогда «они были бы побеждены посредством речений их святых, которым они противоречить не могут (per sanctorum eorum sententias, quibus non possunt contradicere, convincerentur)» (Ibid., III). К тому же, по мысли Роджера, риторические и поэтические аргументы столь же важны для практического разума, как для теоретического разума - аргументы аподиктические (логические доказательства) и диалектические (вероятностные доводы). Не отвечая стандартам научной строгости, которым должны соответствовать аргументы теоретических наук, именно практические аргументы способны вызывать в человеческой душе веру, сочувствие, сострадание, радость, любовь и соответствующие действия, а потому они крайне необходимы для богословия, канонического права и миссионерской работы.
Математика же, которой посвящена IV часть «Большего сочинения», является «легчайшей из наук» (scientia est facillima), доступной уму каждого, ибо ее знание в той или иной степени присутствует у всех, будучи «как бы врожденным» (quasi nobis innata), — здесь Роджер Бэкон делает явную отсылку к платоновскому диалогу «Менон» («Meno»), переведенному на латынь ок. 1156 г. Генрихом Аристиппом. Таким образом, математика есть единственная из наук, что «остается для нас предельно достоверной и несомненной. Поэтому с ее помощью следует изучать и проверять все остальные науки» (Ibid., IV, I, 3). Познание математики, предшествуя познанию иных наук, с одной стороны, предрасполагает нас к их восприятию, а с другой - предоставляет человеческому разуму абсолютный и самоочевидный критерий истинности для любого из формулируемых им положений. «Математика есть врата и ключ наук (scientiarum porta et clavis est mathematica)» (Ibid., IV, I, 1), которым нельзя ни обучиться, ни обучить без ее доказательств: «Ни одна наука не может познавать вне математики», «тот, кто не ведает ее, не может познать ни прочие науки, ни явления этого мира», ибо только «в математике мы можем прийти к полной истине без ошибок, обладая уверенностью в правильности по всем пунктам и не имея каких-либо сомнений», — «Impossibile est res hujus mundi sciri, nisi sciatur mathematica», «Virtus efficientis et materiae sciri non potest sine magna mathematicae potestate, sicut nec ipsi effectus producti», «Nihil in rebus sciri potest sine geometriae potestate» (Ibid., IV, II, 1). Отсюда настаивание Роджера на применении математики (особенно геометрии) в естествознании (scientia naturalis) и, в частности, на необходимости формально-математического истолкования физических процессов, — что в перспективе вело к будущему изгнанию самого понятия качества из области природы и признанию объективными лишь количественных свойств вещей, т.е. к шагу, совершенному в ходе научной революции XVII в. Галилео Галилеем и Рене Декартом как основателями физики Нового времени. Кроме того, со ссылкой на аль-Фараби («О науках»: «De scientiis»), Роджер утверждает, что математика полезна также для грамматики и логики, поскольку для первой важно знать природу звуков и их сочетаний, а вторая должна включать в себя изучение «поэтических аргументов» (argumenta poetica), решающим аспектом в воздействии которых является красота (Ibid., IV, I, 2); причем полезность математики обнаруживается и в богословии: ибо она помогает получить информацию о небесах, местонахождении рая, ада и других объектов священной географии (Ibid., IV, IV, corol. 1: Mathematicae in divinis utilitas).
