В ответ на просьбы Голицына вести боевые действия в отношении османских крепостей Неплюев настаивал, что его корпус не в состоянии делать этого ни по суше (из-за падежа лошадей), ни по реке (из-за отстутствия достаточного количества судов, в которых солдаты и офицеры могли «соблюсть себя от потопления»).

Что касалось отношений с Польшей, то Неплюев полагал, что она должна по достоинству оценить уже предпринятые Россией усилия по отвлечению сил крымского хана с остальных театров военных действий. Основываясь на приводившихся выше подробных показаниях пленных, он указывал Голицыну, что Селим-Гирей ушел в Крым, а нураддин Азамат-Гирей, скорее всего, стережет переправу через Казы-Кермен. Стремясь подольститься к Голицыну, Неплюев хвалил и его «от крымских юртов в толь ближних местех восприятой труд, а ратных людей нужду и многое истрашение их государской казны и самое правое на ту их босурманскою войну желание и многочисленных ратей собрание» — все это польская сторона, несомненно, «причтет… за самой истинной союз». «А что волею Божиею учинилось тому святому делу ото внешних или ото внутренних врагов препона, — восклицал Неплюев, — то есть зажигание степей, которыми полями за бескормицею лошадей толь многочисленным собранием идти было невозможно, то весь свет разсудит, а разсудив, стороне великих госдарей ко неудоволствованию договоров не причтет». Окольничий уверял Голицына, что на стороне России «самая правда», поскольку «по самой истине на того босормана християнское наострено было оружие». Он выражал уверенность, что хан с крупными силами в текущем году на Польшу не пойдет, потому что татары «безлошадны и голодны». К тому же, если в Крыму услышат, что русское войско оставило пушки и припасы в пограничных городах для ведения кампании следующего года, то крымцы будут готовиться «в домех» на будущую войну «и о своем защищении мыслить, разве что под городы украинские будут подбегать, потому что им поближе Полши»[379].

Наконец 29 июля В. В. Голицын, видимо окончательно поняв, что заставить Неплюева и Косагова атаковать днепровские крепости невозможно, снизошел на просьбы окольничего. Главнокомандующий предписал Неплюеву, «устроясь обозным ополчением, итить из Запорогов тою стороною подле Днепра с великим обережением, чтоб неприятель на вас не напал и в людех убытку какова не учинил». Вместе с казаками Г. Самойловича русский отряд должен был идти до Кодака, а оттуда «к малоросийским городом которыми месты пристойно». Там следовало устроить смотр участникам днепровского похода и распустить войско. При этом «окоп», построенный Косаговым в 1686 г., и «обозовые земляные крепости» солдат Неплюева (если они были сооружены), приказывалось «розрыть и заровнять, чтоб впред в том месте неприятелю пристанища не было». Перед выходом Неплюев должен был «призвать к себе кошевого атамана и старшину и сказать, что отход ваш из Запорогов не для чего иного, толко от нужды конских кормов», велеть запорожцам вести против неприятеля боевые действия «сухим и водяным путем где пристойно» и обещать, что в Запорожье еще будут присланы «многие великих государей ратные люди». Здесь же Неплюеву и Косагову сообщалось, что ввиду их ухода с Запорожья, по договоренности с новым гетманом И. С. Мазепой, «для удержания и отвращения неприятелского, буде бы пошли они на полские городы войною», на правый берег Днепра, к Чигирину и Черному лесту, будут высланы наемные конные и пехотные полки, «чтоб там над неприятелем поиск чинить и походу ему в Полшу мешать»[380].

Известие о свержении отца, Ивана Самойловича, полученное его сыном Григорием в последних числах июля, смешало весь разработанный В. В. Голицыным стройный план отступления. Черниговский полковник с городовыми казаками самовольно покинул лагерь. В погоню за ним направился Неплюев, оставив на Запорожье корпус Г. И. Косагова[381].

«Напасть государь мой немалая, один Григорей от меня побежал, а другого ратные люди не хотят оставаться», — иронично писал Голицыну не лишенный чувства юмора Неплюев, отправляясь в погоню за теперь уже бывшим черниговским полковником[382]. Между тем уход Неплюева спровоцировал в полку «другого Григория» — Косагова — перерастание недовольства, вызванного тяжелыми условиями службы, в открытый бунт. 1 августа взбунтовавшиеся полки самовольно покинули лагерь. Попытки Косагова задержать их успеха не имели, мятежники вели себя агрессивно, заявляя, что офицеры и сам командир скрывают от них якобы имевший место царский указ об отзыве корпуса из Запорожья. В итоге Каменный Затон был русскими войсками оставлен, но по результатам самовольного оставления крепости и неподчинения командирам произвели розыск, выявивший 248 человек «пущих заводчиков». 167 человек из них были наказаны кнутом, 9 главных зачинщиков отправили в тюрьму в Путивль[383]. Бунт полка Косагова стал последним аккордом кампании на Крымском театре военных действий в 1687 г.

Отдельные успехи в 1687 г. имели место в стороне от основного театра боевых действий. Донские казаки на стругах нападали также на селения по Азовскому морю, но на обратном пути столкнулись с азовцами и потеряли 400 человек. В августе 1687 г. они (2000 человек) ходили под Азов с трехтысячным отрядом джунгар Цаган-Батура, однако захватить город им не удалось[384].

5 июня 1687 г. из лагеря на Самаре в соответствии с предыдущими соглашениями Голицын и Самойлович выслали к хану толмача Петра Хивинца в сопровождении гетманского казака Степана Бута (по другим данным — полтавского казака Ивашка). С ними был отпущен и татарин, взятый в плен под Киевом, который ехал с русским войском «в обозех» от р. Мерло, видел «многочисленные великоросийские и малоросийские войска» и должен был поведать о них в Крыму «подлинно».

Голицын направил два письма: хану Селим-Гирею и разменному бею князю Велише Сулешеву. Послание хану содержало уже традиционные обвинения в нарушении шерти и мира путем набегов крымских, нагайских и азовских татар на русское пограничье с требованием возвращения пленных без выкупа и наказания виновных; в пытках и издевательствах в отношении русских посланников Н. Тараканова и П. Бурцова в 1682 г. Селим-Гирею сообщалось о заключении русско-польского оборонительного союза, что не во всем соответствовало действительности (союз был наступательный до конца войны), и выдвигалось требование прекратить войну против Речи Посполитой. В. В. Голицын уведомлял хана, что цари «за те ваши вышеписанные нестерпимые досадительства, которых уж болши терпети не изволили», велели ему и гетману Самойловичу «итить на вас для отмщения християнские крови». Не желая все же «разлития крови», русский канцлер заявлял о готовности начать мирные переговоры и предлагал прислать к нему в лагерь послов, чтобы заключить соглашение от имени хана и султана с обязательством «наградить» Россию за «помянутые досады». Сулешеву русский князь написал, что тот, как «в крымском юрте знатной человек», должен понимать, что «все християнские государи на ваш агарянской народ соединились», включая и Московское царство. Сообщая, что идет на Крым с войсками, Голицын предлагал Сулешеву поискать «здравыи способы» вместе с другими «первыми честными родами Крымского юрта», чтобы с царями «учинить соединение». При этом он советовал присылать послов «с подлинным делом» побыстрее, не затягивая его под предлогом необходимости испросить позволение султанского двора. «А я того с войсками ожидати не буду», — заканчивал Голицын письмо[385].

Петр Хивинец, наехавший на передовые отряды крымских татар недалеко от Перекопа через шесть дней после выезда из русского лагеря, был встречен не слишком дружелюбно. У него и гетманского посланца отобрали сабли и лошадей, держали под караулом «на поварне», а затем посадили в телегу и везли в ханском обозе, отказав посланникам в корме. В аудиенции у хана с целью личного вручения грамот Хивинцу также было отказано, сами грамоты по приказу ханского везира Батыр-аги у него отобрали силой. При этом Батыр-ага поинтересовался у Хивинца численностью русского войска и имевшейся при нем артиллерии. Русский дипломат, по его словам, ответил: «…з бояры и воеводы войск будет с тысячу тысяч (то есть миллион. — Авт.), кроме гетманского, а пушек в одном Болшом полку семьсот». Батыр-ага в ответ «ево толмача бранил». Желая вбить клин в русско-польский союз, ханский везир сообщил Хивинцу, что Ян Собеский не выполняет своих союзнических обязательств: начав было поход на Белгородскую орду, он прекратил его даже «не вышед из своих городов». Более того, Собеский якобы прислал направленные ему царями грамоты «о походе ево на белгородцкую орду».