– Ну и хорошо, – сказал я, – не самая завидная судьба перешла бы ему с именем.

– Ой, можно подумать, ему так-то счастье привалило. Мать – дурная байкерша, вырос в люльке мотоцикла. Но я его всегда пристёгивала и пьяная ни разу за руль не садилась. Чтобы не как папаша мой. А он сейчас где-то один…

– Скорько ему, Натас?

– А сколько мы здесь, как ты думаешь?

– Не знаю, Натас. Иногда казется, сто весьность.

– То-то и оно… Пятнадцать ему было, когда… Кстати, когда что? Кто-то вспомнил, как мы тут очутились?

Я молча покачал головой. Догадываюсь, что это связано со мной. Но как?

– Моей тозе пятнадцать. Джиу её зовут.

– Красивая, небось, девчонка?

– Красивая.

– Мой-то в меня пошёл. Но парню не страшно. Может, встретится с твоей красоткой, поправит гены для внуков! Шучу, шучу, твоя, небось где-нибудь в Корее, или откуда ты там…

– Нет, Натаса, мы осень давно уехари из Кореи. Я иссредовара то, сто не законсири его родитери, и мы зири на их родине. Моя дось говорит по-русски руцсе, сем по-корейски. И гораздо руцсе, сем я. Но я тозе не помню, как попара сюда. Всё, но не это.

– Может, оно и к лучшему… – у меня нарастало мрачное предчувствие. – И как тебе мои родители? Раз уж ты их исследовала…

– Я иссредовара их работы, Кэп. Они быри настояссими усёными! Осень цереустремренными, погроссёными своей работой порностю!

– Это факт, – мрачно согласился я.

– Ты дорзен гордисся такими родитерями!

– Они тоже так считали.

– Они сдерари уникарьное теоретисесское описание феномена рокарьных пространств Пенроуза!

– Я счастлив этому, но, увы не унаследовал достаточно ума, чтобы оценить.

– В этой книге, – Секиль торжественно потрясла рукописным томом, – работа их зизни. Это верикая работа! Верикая! Она изменит мир!

– Почему-то мне всё равно, – вздохнул я и потянулся к своей рукописи.

***

«…Не понимаю, как это работает, но в этом месте родители имеют странную власть на реальностью. Каждое утро они, видя взрослого меня, теряются, возникает мучительная неловкость, но потом… Сила их отрицания меня как субъекта настолько велика, что реальность прогибается, и мне снова становится десять. Наверное, если бы их не убили, так и происходило бы. Только с меньшей наглядностью. Я не раз видел, как взрослые, самостоятельные, сильные и жёсткие люди, встретившись с родителями, снова становятся обиженными детьми. Даже если их седая борода при этом никуда не девается.

Боюсь, что однажды я так и проснусь десятилетним.

Дети идеализируют родителей и считают виноватыми во всём себя. Взрослым умом я понимаю, что никто не идеален, но мой взрослый ум пропадает при контакте с ними. Может быть, потому что это их место. Может быть, потому, что они мои родители. Если бы я вырос с ними, то однажды разорвал бы эту зависимость. Со скандалами, криками, пубертатными демонстрациями и так далее. Кто знает, как сложились бы наши отношения? Сумел бы я пройти это болезненное отделение без потерь? Смогли бы они его принять, или бы мы разругались навсегда? В любом случае, они погибли раньше, и проклятие подчинения с меня не снято.

Каждый новый цикл я пытаюсь пробить эту стену, но тщетно. Для них я всегда был объектом применения воспитательных техник, а не тем, кто может иметь собственное мнение. Полуфабрикатом, сырьём, из которого можно по специальной методике создать человека. Главное – соблюсти верную последовательность действий: школа, курсы английского, музыка и рисование… Впрочем, за секцию бокса спасибо, пригодилось.

Интересно, что бы было, если бы у них получилось? Вот так, шаг за шагом, как написано в педагогических книгах? Ребёнок вырос, все ритуалы завершены. Что дальше? Сработал бы некий триггер? «Всем спасибо, все свободны…» Стал бы я для них полноценным человеком, имеющим равную субъектность? Или это бесконечно отодвигалось бы, как линия горизонта? Мне кажется, что в пределе ребёнок должен бы стать ими, обеспечив таким образом некое странное бессмертие. А поскольку ребёнок никогда не станет своим родителем, то и его право на субъектность никогда не будет признано. «Ты взрослый? Это неправда, ведь взрослый – это я. Ты – не я, значит – ты не взрослый. Приходи, когда станешь мной».

Моё присутствие здесь неуместно. Если бы они хотели меня видеть, то я бы тут был изначально. Как минибар с их любимыми винами, как кухонный лифт с их любимыми блюдами, как кабинет с их любимыми книгами и драгоценной работой. Как наш покойный чёрный кот, которого однажды забили на лестнице какие-то уроды. Может быть, он перешёл им дорогу, а они были суеверны. Но, скорее всего, они были просто уроды.

Кота родители считали частью своей жизни. Меня, видимо, нет».

***

– Васи родитери иссредовари пространства Пенроуза и сдерари верикое открытие. Там они не довери работу до конца. Но заверсири её здесь.

– И в чём суть? Попроще, для их тупенького сына?

– Все пространства Пенроуза антропогенны. Созданы болью и страданием. Отрицанием насторько сирьным, сто реальность сдаварась перед ними. Этом могут торько рюди. И торько такой ценой.

– И какую цену заплатили мои родители?

– Они умерри.

Почему меня это не удивляет?

***

«…Этот цикл уничтожает меня. Я всё меньше помню, я устал пытаться, я растворяюсь и пропадаю. Пора признать – я не нужен родителям. Им нужна только их работа. Они закончат её, и на этом закончится всё. Так чего я жду?

Вчера я открыл дверь и просто вышел. Они даже не заметили этого и сразу же забыли, что я тут был. Оказывается, у меня всегда была дверь. Её не надо было искать, про неё надо было просто вспомнить. Точнее, прийти в состояние достаточного отчаяния, чтобы вспомнить, что выход есть.

Что за дверью?

Мой старый добрый личный ад. От родителей можно уйти только туда. Но в нём я буду собой.

Я оставлю рукопись и уйду. Не хочу помнить то, что было здесь. Это, в конце концов, унизительно.

Лучше вообще ничего не помнить…»

***

– Кэп, эй, Кэп? Ты о чём так глубоко задумался?

– О том, что и жизнь говно, и смерти нет.

– Какой-то парадокс, да? А, чёрт с ним. Вы мне скажите – эта дверь всегда тут была?

– Нет, Натаса, она появирась, когда мы законсири.

– Уже всё, Сека? Нам пора уходить?

– Да, Натаса.

– А как же Кэп? Он с нами?

– Нет, Натаса. Эта дверь и есть он. Он и вход, и он выход. Торько он мог привести нас сюда.

– Я не брошу Кэпа. Это свинство.

– Ты не мозес его бросить, Натаса. Тебя тут нет. Меня тут нет. Тут вообсе нисего нет, кроме Кэп-сама.

– Я не понимаю, – Натаха свела редкие бесцветные брови на круглом лице. Воплощённое упрямство. – Но я ему дохрена чем обязана.

– Не мне, – вздохнул я, – тому пацану в детдоме. А он просто пытался доказать что-то мёртвым родителям, которым и при жизни-то было наплевать. Я правильно понял, что всё было ради этой книжки?

– Это осень вазная книска, Кэп-сама, – Сэкиль прижала к себе работу родителей. – Она не долзна быра пропасть вот так.

– Кэп, если тебе это важно, – сказала Натаха, – я вспомнила только сейчас. Я не разыгрывала тебя в тёмную, честно. Просто кто-то должен был сломать это чёртово место, а ломать я умею.

– Кэп-сама! Я это всё придумара, прости меня. Мне присрось. Но здесь я тозе не помнира, кто я и засем. Сто-то внутри меня помниро, но не я. Ты хоросий серовек, Кэп-сама, ты мне нрависся. Не сердись на меня, позаруста.

– Я так не могу. Вы сами себя слышите? Это какой-то бред. Вот он Кэп, я его вижу, я его трогаю, – Натаха крепко двинула меня в плечо. – Я с ним трахалась, в конце концов. Я с первых месячных, может, мечтала его трахнуть. Я была с ним в аду, Сека, тебе не понять. Мне было восемь, ему десять, вокруг был ад, я шла через него восемь лет. Шла через ад, глядя на Кэпа, чтобы не видеть остального. Плевать, что он даже не знал обо мне. Сука, мне надо выпить, а то разревусь. Я с восьми лет не ревела.