– А где Эдуард? – спросил я Настю.

– На кухне, болтает с Рыбаком. Присоединишься? – ответила вместо неё мать.

– Не знаю. А надо?

– Как хочешь.

– Как ты тут… – я хотел сказать «живёшь», но осёкся. Анюта, поняв моё затруднение, засмеялась. Тем самым хрустально-колокольчиковым смехом, от которого у меня всегда обмирало внутри.

– Живу, Антон. Оказалось, что смерти, и правда, нет, но от этого ничуть не легче.

Она отошла от окна, присела на тахту, и я смог разглядеть её. Выглядит ровесницей дочери – да они и есть ровесницы. Настя присела рядом, прислонилась к ней плечом. Похожи. Но не слишком. Анюта, пожалуй, красивее, подпортил я дочери генотип своим рылом.

– Надеюсь, Эдуард привёл тебя сюда не для того, чтобы просить руки и сердца у матери?

– Папа! Мы просто друзья!

Мы с Анютой рассмеялись синхронно, Настя было надулась, но потом засмеялась тоже. На целую секунду мне стало невообразимо хорошо, и за эту секунду я готов простить Эдуарду многое. Но не всё.

– Нет, Антон, – сказала Анюта, посерьёзнев, – он пришёл к Рыбаку. Настя только открыла ему дверь. Ведь это и её дверь, помнишь?

Я помнил.

***

Взгляд снизу пронзительно-синих, с тёмным ободком глаз, и вопрос, поставивший меня в тупик.

— Папа? Это ты?

Оказалось – я. И глаза у нашей дочери всё такие же синие.

– Зачем ему Рыбак?

– Спроси сам, если интересно, – отмахнулась Анюта.

– И как теперь у нас всё будет?

– У нас? – улыбнулась она. – У нас не будет ничего. Не вздумай вцепиться в меня снова! Дочь, вон, люби. Она прекрасная.

– Они хотели её забрать! – наябедничал я, кивая в сторону кухни.

– Это не Рыбак, а те, кто хотел сделать из неё новую нейку.

– Да что такое «нейка»?

– «Заложное дитя». Якорь Хозяина Места. Тот, кто держит его в этом мире.

– Я опять ничего не понял…

– Помнишь легенду про князя-рыбака? Так вот, на самом деле ему отрубила пальцы не жена, а дочь. Её обманули, ей манипулировали, её убедили, что так будет лучше для всех. Ей было шестнадцать, она очень любила отца, искренне считала, что отказ от битвы спасёт и его, и город. Город пал, все были убиты, искалеченный отец не смог её защитить, она погибла, упав с обрушившейся башни на обломки частокола. Горечь предательства, отчаяние и одиночество замкнули судьбу в кольцо. Князь стал Рыбаком, дочь – его нейкой. С тех пор его дочь рождается, живёт и умирает в Стрежеве, он любит её и страдает. Сила этого страдания делает город тем, что он есть.

– Это ведь ты, да? – осенило меня.

– Я этого не знала. Я никогда не знаю. Но он хотел увидеть внучку.

***

– Ну, здравствуй, зятёк!

Рыбак держит чашку с чаем тремя оставшимися на правой руке пальцами и выглядит очень обычно. Мужчина под шестьдесят, седой, с обветренным загорелым лицом, в потёртых грязноватых джинсах. На закатанном рукаве фланелевой клетчатой рубашки присохла чешуя. На ногах носки, левый продран на пальце. Заметив мой взгляд, Рыбак хмыкнул и убрал ноги под стол.

– Плесни своему творцу чайку, милое дитя, что за разговор без чая?

– Я селф-мейд-вуман! – фыркнула недовольно Нетта, но подала мне старую чашку с цветочным орнаментом.

Чай чёрный, без сахара, крепкий, горький, с ароматом детства. Такой пил отец. Я тогда предпочитал сладкий с молоком, но некоторые вещи надо любить именно за горечь.

– Спасибо за внучку, зятёк. Этого знаешь? – ткнул пальцем в Эдуарда.

Тот сидит на табуреточке чуть в стороне, грызёт печенье, его кружка стоит на подоконнике. Вид имеет смиренный, но, кажется, недовольный.

– Знакомы.

– Не нравится он тебе?

– Да не особо.

– Отцам никогда ухажёры не нравятся. Я от тебя тоже не в восторге. Не решай в сердцах.

– Ладно, – не стал спорить я. Послать женишка на хрен я и потом смогу.

– Ты это оставь, – повернулся он к Эдуарду. – Не выйдет из тебя Хозяина.

– Да почему?

– Твой мир на стене нарисован. Страдания там потешные, а боль значком обозначена. Картиночкой с грустным котиком, – рыбак ткнул мизинцем в эдуардов наноскин на руке.

Котик был невесёлый.

– А я хочу, чтобы не было страданий! Кто придумал, что надо непременно страдать? Вы плодите тоску, а я хочу дарить радость! Кто сказал, что побеждать смерть надо непременно болью?

– «Кто сказал…», «кто придумал»… Мир так устроен, малец. Сила обретается через боль. Жизнь – через страдания. У любой бабы рожавшей спроси.

– Сейчас им эпидуралку делают, – буркнул Эдуард.

– Да у вас вся жизнь под наркозом, – отмахнулся Рыбак. – То-то вы просрали всё.

– Вы, можно подумать, не просрали! Пришло время Кобольда!

– Молодой ишшо, – вздохнул Рыбак, обращаясь ко мне. – Думает, что времена бывают разные. Эй, нежить, взбодри там ещё чайку! Больно он у тебя хорош выходит!

Нетта зачиркала у плиты спичками.

– А знаешь, – Рыбак ткнул мне под нос кисть без двух пальцев, – они болят. И эта боль никогда не проходит.

***

У капсулы меня встретила нервная злая Клюся.

– Наконец-то вылез! Эй, ты весь тут, или мозги там оставил?

Я всё ещё переживал прощание с Анютой и был задумчив. Когда-то я её очень любил, а сейчас? Наверное, осталась только боль. Боль всегда остаётся. Прав Рыбак – мир держится на боли, это единственная постоянная среди множества переменных.

– Спасибо, Клюсь.

– Спасибом не отделаешься! Лайса меня уже пристрелить обещала, если я тебя не вытащу!

– О, мадам полицейская тут? Значит, и нам пора собираться.

– А эти двое? – Клюся показала на капсулы.

– Пусть. Там есть кому за ними присмотреть.

В конце концов, Настя встретилась с матерью, им найдётся, что обсудить. Например, какой я плохой отец.

Глава 27. Кэп

Begin at the beginning and go ontill you come to the end: then stop.Lewis Caroll. Alice in Wonderland

_______________________________

– Ты будес доситывать, Кэп-сама?

– Не торопи его, Сека. Думаю, там не написано ничего приятного.

– Родитери – это срозно… – вздохнула Сэкиль.

– Не то слово! – поддержала её Натаха. – Мой папахер угробился на байке, когда мне было восемь. Прихватил с собой мамашу и меня – но я выжила, потому что была пристёгнута в люльке. Плохо его помню, но бухал он здорово. Когда мы разбились, был пьян в сосиску.

– И сто с тобой старо?

– Что-что… В детдоме жила. Вон, с Кэпом. Кэп, ты меня помнишь?

– Я плохо помню детдом.

– Ну да, что тебе некрасивая девчонка на два года младше. А для нас ты был герой. Один не прогнулся, хотя мудохали тебя поначалу страшно. Я в тебя влюблена была до мокрых трусов.

– В восемь рет? – удивилась Сэкиль.

– Ну, до трусов – не в восемь, конечно. Это уже потом, как сиськи вылезли. Но мне ничего не светило, я всегда была страшненькая и не очень умная. Когда он выпустился, я думала, не дотяну свои два года. Без Кэпа там вообще хреново стало. Любой детдом – говнище, а уж наш – вообще тюряга беспросветная. Как специально сделали. Я по выходу накуролесила по дури ума и присела чуток, могу сравнить. Так вот – на киче и вполовину не так погано, как у нас было. Если бы не Кэп, совсем бы рехнулась, наверное.

– Его так и звари – Кэп?

– Не, это мы его так прозвали. Подружка моя придумала. Он сколотил компашку из малолеток и защищал нас от старших, а от сверстников мы и сами могли, колхозом-то. Так и выжили. Я ж недавно ничего не помнила, а его сразу, как увидела, Кэпом назвала. Так он мне, видать, в душу запал за восемь лет. Так и пошло – Кэп да Кэп.

– А имя его помнис?

– Конечно, его звали…

– Не надо, – остановил я её. – Останусь Кэпом. Я давно не тот, кого звали тем именем.

– Ну и зря, Кэп. Я в твою честь сына хотела назвать, но мужик мой тогдашний упёрся как баран – Степаном, мол, назовём, в честь деда. И назвали. А зря – всё равно этот мудак нас бросил через три года. Но не переназывать же?