Воздухом свободы оттуда не веет. Ничем особо не веет. Темно. Какое-то помещение. Фонарик выхватывает лучом только стену напротив.

– Пахнет… Как тут, – разочарованно принюхалась Натаха. – Ну что, доламываем? Если вынуть кирпичей семь-восемь, то можно запихать туда Сэкиль, она тощая.

– Я стройная. В отрисие от некоторых. Но не надо меня запихивать. Подоздите, я сейсяс.

Азиатка выбежала из комнаты и унеслась по коридору в сторону душевой. Мы с Натахой переглянулись и пожали плечами. Стасик так и торчит у дырки.

– Свет! Там свет! – закричал он, отпрыгнув.

Споткнулся о разбросанные кирпичи, сел с размаху на жопу. В отверстие посветили снаружи фонариком.

– Привет, дятры! – сказала Сэкиль. – А вы думари, всё так просто?

– Как ты догадалась? – спросил я её, когда мы собрались в нежилой комнате. В другом конце коридора, последняя, торцевая.

Если разобрать стену, то можно бегать кругами. По совершенно прямому на вид коридору.

– Это зе пространство Пенроуза. Инасе и быть не могро.

***

На бывшем «горячем», а теперь чуть тёплом этаже Натаха облазила всё – простучала трубы, начертила на вздувшейся штукатурке схемы, долго вникала в логику. Пар всё ещё идёт, на сооружённом из обломков постаменте разогревается еда. Но я без всяких схем и чертежей вижу, что давление упало сильнее.

– Помыться можно тут!

Из косо торчащего обломка тонкой трубы потекла вода, как только Натаха повернула вентиль.

– Советую поторопиться, пока горячая!

– Ура насей Натасе! – Сэкиль, не смущаясь, сбросила одежду и начала намыливаться под тонкой струёй воды. – Мне так этого не хватаро!

Натаха, поколебавшись, последовала её примеру. Я, зная, как она стесняется своего тела, отвернулся.

Когда настала моя очередь, вода уже еле тёплая. Мы постирали бельё, повесили на горячую трубу сохнуть, улеглись на притащенную с нашего этажа кровать.

– Секиль, ты же что-то поняла, да? – спросил я.

– Скорее, вспомнира, – вздохнула азиатка. – Сто-то меняесся, Кэп-сама. Я борьше и борьше вспоминаю.

– Не мни сиськи, Сека. Говори уже, – мрачно сказала Натаха. – Хотя чую, что ничего приятного не услышу.

– Когда-то это быро моей работой. Проектирование топорогии пространства в метрике Пенроуза.

– Что за Пенроуз такой?

– Математик. Он занимарся квантовыми эффектами сознания. Доказар, сто активность мозга — это сусественно квантовый процесс, явряюссийся «объективной редукцией» квантовых состояний пространства-времени.

– Ничего не понял.

– Коррапс ворновой функсии как средствие выбора, соверсаемого субъектом, – вздохнула она.

– Понятнее не стало.

– Невазно. Он есё известен как создатель «невозмозных фигур».

– А не Эшер разве? – проявил я внезапно всплывший огрызок эрудиции.

– Эсер рисовар фигуры Пенроуза. Невозмозный треугорьник. Невозмозный куб. Рестница Эсера – на самом дере рестница Пенроуза.

– Эшер мне почему-то больше знаком.

– Он худозник. Пенроуз – математик. Мало кто знает математиков.

– Но ты знаешь.

– Мозаика Пенроуза – основа топорогического проектирования. Апериодисеское разбиение проскости и так дарее.

– И что это значит для нас?

– Сто выхода нет. Потому сто выходить некуда.

– Вот умеешь ты порадовать, подруга… – вздохнула Натаха. – Пойдемте лучше пожрём.

***

Кухонный лифт тут работает так же, как на нашем этаже. Точнее, на бывшем нашем. Нам дали понять, что не рады и не хотят больше видеть. Разогретую жратву хотят, а нас – нет. Теперь мы достаём мёрзлую еду, ставим на пар, греем – потом гонцы приходят и забирают. Глядя на нас, как на говно.

Пар идёт всё слабее, но и промёрзлость еды всё меньше. «Динамисеское равновесие», – называет это Сэкиль. А ещё она говорит: «Экстрапоряция тренда негативная».

Когда память начала возвращаться, оказалось, что она очень умная. Не то что мы с Натахой. Натаха хоть в железках волочёт, а я вообще дурак-дураком. Впрочем, никто из нас так и не вспомнил, как оказался тут. Память возвращается бесполезными кусками. Сэкиль работала на какую-то монструозную кибер-контору, создавала виртуальные реальности. «Дря игр и не торько», – сообщила она уклончиво. Натаха однажды вспомнила, что у неё был мотоцикл, и теперь страдает без него. Я не вспомнил ничего толкового и продолжаю вести беззаботную жизнь дебила.

Ресетить меня перестало, я больше не забываю, что случилось вчера, но зато и помнить нечего. Искать дверь мы бросили, поверив Сэкиль, что вести ей некуда. Утром принимаем душ, пока вода в трубе тёплая. Она согревается за ночь, значит (как оптимистично считает Натаха), где-то есть источник тепла. Греем завтрак. Съедаем свою порцию, остальное отдаём гонцам с этажа. Они выглядят и пахнут всё хуже, но остаются верны себе. Снисходящий до разговоров с нами Васятка говорит, что засрали уже весь этаж в три слоя, включая пустующие комнаты. Даже Стасик впал в тоску и ничтожество. Ковыряет зачем-то стену в коридоре.

– Какую именно? – внезапно заинтересовалась Сэкиль.

Выслушав объяснения Васятки, только рукой махнула – топологию, мол, не обманешь.

Натаха продолжает разбираться в трубах, пытаясь найти уж не знаю что. Наверное, ей просто скучно. Но когда в нашем импровизированном душе вода совсем захолодала, она нашла новый потеплее. И то польза.

Я болтаю с Сэкиль. Иногда мы трахаемся. Больше со скуки, чем от страсти.

Я помогаю Натахе. Иногда мы трахаемся. Примерно по той же причине.

Иногда мы делаем это втроём. Иногда они обходятся без меня. В здешнем безвремении говорить про чувства кажется странным, и секс – это просто секс. Ловлю себя на мысли, что ночные ресеты были счастьем. От памяти одно расстройство. Я вспоминаю какие-то джунгли, какие-то горы, какую-то войну, трупы и гарь, тряское ревущее нутро вертолёта, людей с оружием, смотрящий на меня холодный глаз ударного беспилотника… Но при этом почему-то не ощущаю себя военным.

И мне по-прежнему не снятся сны.

***

Сэкиль так и не вспомнила себя, зато вспоминает работу. Рассказывает свои топологические выкладки. Увлекаясь, переходит на зубодробительную терминологию, я теряю нить рассуждений и слушаю просто так, фоном.

Выражения вроде: «Коллапс макроскопического перепутанного состояния в микротрубочках клеточных органелл дирижируется мембранными белками», – я пропускаю мимо ушей, но кое-что ухитряюсь почти понять. Что мозг индивидуален, но при этом разум – коллективный феномен. И что сознание есть свойство субъекта наделять существованием себя и окружающий мир.

«Есри система представлена суперпозицией двух квантовых состояний, это вречёт за собой суперпозицию соответствующих искриврений пространства-времени, – втирает мне Сэкиль. – Однако такая суперпозиция искриврённых участков пространства-времени явряется неустойчивой и стремится к коррапсу».

Совершенно бесполезная херня эта ваша квантовая физика. Какая разница, что внешний мир одновременно внутренний, если то, что внутри твоей башки, ты не контролируешь так же, как то, что снаружи?

Близок локоть…

***

– В этом гравная пробрема ИИ, – вдохновенно рассказывает Сэкиль, – он несубъектен. Для Вселенной он не явряется Набрюдателем, а знасит, не может быть истосьником коррапса квантовых состояний. Не может пороздать событий. В сыроком смысре слова – не Творец.

Мне плевать на проблемы ИИ. Я мягко провожу пальцем по ореолу её соска. Сэкиль хихикает и слегка отстранятся.

– Секотно, Кэп-сама! Когда насяли дерать виртуарьные миры, снасяра дря игр, потом дря всякого другого, оказарось, сто они невозмозны без рюдей. Всё, сто сусествует, сусествует в нас! В том сисре и мы сами. Понимаес?

– Нет… – я медленно веду пальцем по её животу. От пупка вниз, по средней линии, покрытой тончайшим, почти невидимым пушком.

– Да подозди ты! Это вазно! Всякий мир сусествует внутри Творца, а он – внутри него.

– А я сейчас буду внутри тебя…

– Всякое событие в нём – коррапс квантовой ворновой функции, выбор одного состояния из диапазона возмозностей! И диапазон задаётся набрюдатерем, и выбор тозе! Сто ты дераес?