Пусть это причиняет мне боль и бередит ноющие, до сих пор не зарубцевавшиеся до конца раны – я сам взвалил на себя эту ношу и пронесу её как искупление.
Я – герой. Записывая это слово, я не могу удержаться от улыбки. Полагаю, читатель решит, будто я намереваюсь восхвалять себя и в конечном счете с оговорками сведу всё в свою пользу. Не поддавайтесь. Я персонаж отнюдь не положительный.
Кое-кто может назвать меня подлецом. Не нужно считать меня профессиональным романистом. Нет, я самый обыкновенный Джеки С, работник Парижской Фондовой Биржи, записывающий здесь просто факты, и если бы мне случилось постичь неправедность избранного мною пути и в финале повествования удалиться в святую обитель, подобная развязка отдавала бы слабоумием и противоречила человеческой натуре. Так что пожалейте меня и не губите под грузом вашего праведного самоудовлетворенья. Создай я себя сам и обладай я в бытность мою ребенком тем знанием, каким я владею сейчас, я стал бы героем положительным, лишенным сладострастных вожделений и патологических желаний, и никогда бы не взялся за написание этой порочной книги. Я знаю, что многие мужчины получают гораздо больше удовольствия от воскресных посещений церкви, нежели я за год наслаждений вином, женщинами и азартными играми. Мне неведомо, как им это удается. Мне бы хотелось походить на них, однако я не в силах изменить свою натуру и, видно, отойду в мир иной таким, каким появился на свет.
Пусть все молодые люди, которые прочтут мой рассказ и которые будут высказывать по отношению ко мне, недостойному автору, погрязшему в болоте чувственности, свое жалкое презрение, удосужатся завести хоть мало-мальски серьезный дневник и попытаются на протяжении нескольких месяцев поверять ему свои тайные желания. Истинно говорю, попомните меня. По истечении пусть даже одного квартала вернитесь к началу записей и проверьте, совпадают или не совпадают наши с вами поступки.
Почему мы такие, какие мы есть? Наследственность, образование, среда – Бог знает, что там ещё. Вывод: некоторые люди скверны, немногие – добропорядочны, тогда как большинство из нас – ни то ни сё.
Я нахожусь во главе класса грешников, и извиняет меня лишь то, что я все же каким-то образом умудрился сделаться крайне развращенным на основе моего собственного представления о благородстве и рыцарстве. По мере чтения вы поймете мой стиль преступника.
Все, что я говорил до сих пор, было прологом. Теперь же позвольте мне представить вам участников этой драмы похоти в миниатюре.
Эрик Арвель работал корреспондентом для различных финансовых изданий. По долгу службы он чуть ли не каждый день бывал на Фондовой Бирже, следил за состоянием дел на рынке и рассылал длинные столбцы с обзором роста и падения фондов и акций в газеты Англии, Германии и России. Он владел множеством языков, и я всё никак не мог определить, какой же он все-таки национальности. Родители у него, кажется, были англо-континентальные, а вырос он в Великобритании. Однако его работа и особенности рождения весьма мало связаны с настоящими мемуарами, хотя я часто думал о том, что по происхождению он еврей с явным преобладанием германской наследственности. Помимо своих финансовых измышлений, он для многих газет пописывал статейки с парижскими слухами и вообще имел не один источник приработка. Думаю, его частенько нанимали торговые дома Лондона с тем, чтобы он ездил по стране и собирал задолжности или оказывал помощь стряпчим Великобритании в поисках необходимых свидетельств. Некогда он много колесил по всей Европе, а одна из возложенных на него миссий забросила его в Китай и Японию, откуда он вернулся с целой уймой всяких прелюбопытных вещиц вроде причудливых идолов, изящного фарфора и изумительно вышитых шелковых халатов, которыми немало порадовал домашних, особенно, женщин. Его творчество и поступки никогда меня не беспокоили. В каких количествах и каким образом он сколачивал свой капитал меня не касалось. Я знал его много лет, даже не помню, сколько именно. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне 47, и я почти уверен, что познакомились мы лет двадцать тому назад. На Французской Фондовой Бирже я занимал хороший пост, и деньги текли через мои карманы, как вода. Трудясь на ниве своих побочных занятий, он не раз сталкивался со мной или с другими членами моей семьи, которые занимались тем же бизнесом, что и я, и был знаком со всеми моими домашними. В денежных операциях он отличался замечательной честностью, чем заслуживал немалой похвалы, поскольку обычно журналисты оказываются плательщиками весьма изворотливыми. Друг к другу мы относились с очевидной симпатией, поскольку у нас были некоторые общие привязанности, так что мы сошлись, хотя, полагаю, он был старше меня лет на двенадцать. Я не имею ни малейшего представления о его истинном возрасте; скажем, ему было около шестидесяти. Он обожал скандальные истории, с наслаждением судачил об окружающих и любил выяснять, сколько у них есть в наличии денег и достаточно ли хороши условия их существования. Я удовлетворял его любопытство и обменивался с ним байками о представителях всех сортов и мастей. Я как только мог снабжал его информацией для будущих статей, а он в свою очередь поелику возможно делал мне изобретательно завуалированную рекламу. Мы одинаково любили чтение, и я одалживал ему свои книги. Одна или две из них были весьма пикантного характера. Я потчевал его обозрениями и периодическими журналами, два, а то и три раза в месяц посылая ему пухлые конверты. Привязанности явно уводили его в сторону разврата. Мне всегда нравились женщины, и наши беседы часто можно было назвать откровенно похотливыми. Был он заядлым курильщиком и почти не вынимал изо рта доброй английской трубки, вырезанной по традиции из корня эрики. Я тоже являюсь почитателем табака, так что мы любили обмениваться различными сортами и вели долгие беседы о скандалах на Бирже, об амурах, которые крутили финансисты нашего круга, и о последних отголосках из лондонских клубов, поскольку сам я урожденный англичанин, хотя вся моя жизнь протекает в Париже. Я никогда не относил себя к разряду сплетников, будучи слишком безразличным к светской болтовне, однако я заимел обыкновение собирать всевозможные истории, чтобы потешить ими моего друга. Не думаю, чтобы он был чересчур либерально настроенным человеком или чурался безобидных выдумок, особенно когда хвастался тем, как преуспел в том или ином предприятии, но я тем не менее всячески старался не перечить ему. Он обладал обыкновенным тщеславием, свойственным представителю среднего класса, и смело высказывал свое мнение о текущих событиях, хотя я неоднократно замечал, что он никогда не брался за предварительное изучение предмета, о котором славословил. Он очень любил деньги, обращаясь к ним в то же время с осторожностью и бережливостью. Меня в нем всегда раздражала одна черта его натуры: он радовался, когда слышал о том, что кто-то разорился, даже если жертвой обстоятельств оказывался человек, совершенно ему незнакомый и никогда не встававший на его пути. Таким образом, я склонен полагать, что в нем уживались маленькая завистливость и колоссальная ревнивость. Что до внешности, то он был высок, тучен и несколько слаб в коленях. Впечатления болезненности он при этом вовсе не производил, а в юности был наверняка хорош собой. Вида он был холеного, носил пышные усы и брил бороду; имел лысину, правильной формы римский нос и открытые ноздри.
По причине близорукости он носил пенсне. Глаза у него были голубые. Ногти он немилосердно грыз. Лет десять назад он заболел каким-то мистическим недугом и исхудал до такого подобия скелета, что все решили, будто он уже не жилец на этом свете. Сам он неопределенно говорил о некой почечной болезни. Потом он странным, на мой взгляд, образом оправился и прибавил в весе.
Все эти годы я виделся с ним так, как один светский человек встречает другого, и думать не думал о его личной жизни.
Он частенько звал меня к себе в гости в загородный дом в местечке Сони-сюр-Марн, которое, как всем известно, расположено в двадцати минутах езды на поезде от Восточного вокзала Парижа, однако я вечно отказывался под каким-нибудь благовидным предлогом, поскольку всегда очень стеснялся новых знакомств и уж если чего терпеть не мог, так это врываться в чужие дома. Однако в 1895 году, заразившись манией иметь и выращивать собак, я обзавелся отличным пометом фокстерьеров, а потому поинтересовался у г-на Арвеля, не откажется ли он принять шестимесячную сучку, обещавшую стать шикарным зверем. Он был явно рад такому предложению, заявив, что давно хотел собаку, которая бы охраняла его поместье, и пригласил меня заглянуть к нему на ланч вместе со щенком, которого я окрестил Лили. К своему удивлению я обнаружил, что дом моего друга носит название "Вилла Лилиан", вырезанное в камне возле ворот. Имени Лилиан, или Лили, суждено сыграть важнейшую роль в моей жизни, поскольку мою возлюбленную – ибо у меня, как и у любого парижанина, есть возлюбленная – тоже звали Лили. Эта последняя занимает в моем повествовании место весьма незначительное, так что пока я и вовсе не стану о ней упоминать.
