— Увы, Эйла. Она его губит и совращает. Когда я притаилась у стены, так, чтобы меня не было видно, то слышала такой бред… он называл её богиней Эас, дочерью великой Богини Сотис, а себя вообразил её жрецом! И говорил это с такой страстью и мольбой в голосе… Представляете??

— Меня даже передёрнуло от зависти, — вздохнула Эйла. — Хотелось бы мне, чтобы меня тоже кто-нибудь страстно прижимал к себе и называл богиней, но чтобы это был отнюдь не будущий монах…

— Глупая! — неожиданно засмеялась Эотта. — Кто, кроме жреца или монаха, может назвать тебя богиней? И то, я думаю, это может заявить только жрец, который сошёл с ума.

— Тише! — предупредительно произнесла Мирания. — Если мы будем дальше так шуметь, нас могут услышать преподаватели и потом нас накажут. И мне всё же кажется, что он не был похож на сумасшедшего, разве что на сильно влюблённого.

— Именно — сумасшедшего, — возразила ей Эотта. — Потому что жрец, а тем более претендующий на высший монашеский чин, может быть горячо влюблён только в Бога или Богиню, которым верно служит. Не хочешь же ты нам сказать, что эта авингорская фифа — действительно Богиня Эас, живущая в человеческом теле? Мне кажется, она слишком глупа для того, чтобы быть Богиней.

Негромкий всхлип, послышавшийся сверху, где проходил круговой лестничный пролёт с ответвлениями в классы и преподавательскую гостиную, заставил их поднять головы. Наверху, свесившись с гранолитовых перил, сделанных неким искусным мастером в форме изящных лиловых, фиолетовых и голубых плоских кустиков (деталь, нисколько не сочетающаяся с грубовато-мрачноватым стилем зала, выполненного в строгих тонах; такие «кустики» гораздо больше подошли бы более к более изящному и несколько легкомысленному архитектурному стилю пансиона в Оттари, однако там лестницы были винтовыми, а перильца выполнены в форме держащихся за руки тоненьких девичьих фигурок, причём местами между ними были привинчены люмироновые чаши с живыми вьющимися растениями), стояла Аула Ора, уже переодевшаяся в невзрачное форменное одеяние и расчесавшая аккуратно остриженные волосы на пробор, и плакала.

— Чего это она? — спросила Эотта, легонько толкнув в бок Миранию.

— Может, уже прекратите меня тут обсуждать и смеяться? — крикнула Аула во весь голос, нисколько не смущаясь тем, что это может потревожить преподавателей, тех учениц, которые находились сейчас в комнатах, или даже докатиться до покоев почтенных директрис. — Что я вам сделала??

В зале воцарилась мёртвая тишина, и даже весело потрескивавший очаг, казалось, на время замер. Однако Эотта тут же решила её нарушить:

— Нам — ничего. А вот если Мирания из-за тебя окажется больна и не сможет посещать занятия, тебе придётся за это ответить перед директоратом. И ещё за то что ты сама отправилась разгуливать по городу без тёплой одежды — тоже.

— Со мной и с Миранией ничего не случилось! — ответила Аула, спустившись ниже, чтобы ей не пришлось дальше так громко кричать. — Точнее, случилось то, что мы больше не подруги. Я не просила Миранию всё рассказывать и вас всех — обсуждать меня и осуждать… Я доверила тебе, Мирания, свою тайну, а ты, ты…

Она вновь разразилась рыданиями. Маленькая черноволосая Мирания, решив искупить свою вину, подошла к ней, пытаясь извиниться и утешить, но та, ударив её наотмашь в ухо, развернулась и побрела обратно наверх. Теперь уже ревели они обе, а остальные девушки дружно зароптали.

Однако вскоре ропот стал стихать: некоторые из посетительниц нижней гостиной заметили, что с другой стороны, облокотившись о лестничные перила, стояли все три директрисы пансиона и рядом с ними — невысокая, полноватая преподавательница женских искусств Инжелия Вэй.

— Что здесь происходит? — раздался звучный, красивый, но холодный голос госпожи Серрель. — Только не нужно оправдываться, немедленно заканчивайте разговоры и отправляйтесь спать. С Аулой Ора и Миранией Эйн разберёмся позже.

Так закончился этот насыщенный событиями вечер.

Однако никаких серьёзных наказаний или публичных порицаний, а также вызовов в директорат не последовало — обеих девушек только строго предупредили насчёт последствий, которые могут их ожидать, если они и в дальнейшем будут так же грубо нарушать уставные правила пансиона. Но Аула с Миранией после этого так и не стали мириться, перестали разговаривать друг с другом и сидеть вместе на занятиях. На стороне своей подруги против Аулы охотно оказалась также Эотта Аралис.

— А я тебя поддерживаю, — сказала однажды Эйла Хан, когда закончились занятия по женским правам и последовавшему за ними душезнанию. — И сделала бы точно так же, будь я на твоём месте. Очень нехорошо подставлять тех, с кем дорожишь дружбой, ели Мирания, конечно, ею дорожила. Однако, Аула, будь очень осторожна, теперь здесь за тобой следят.

— Спасибо, Эйла, я знаю, — ответила Аула и весело ей подмигнула.

На этом, однако, злостные нарушения Аулой установленных правил и распорядков не закончились. Она, как и прежде, могла встать или отправиться спать несколько раньше или позже установленного момента времени, отмечаемого звонком подъёма, доносившегося из всех шарообразных, цилиндрических или плоских приборов, отмеряющих время. Этот пронзительный звон, надо сказать, немало раздражал её, гораздо приятнее был гимн, пропеваемый весёлым женским голосом, когда она жила и училась в оттарийском пансионе. Она могла так же своевольно отказываться от блюд, приготовляемых пансионными поварами, если те ей не нравились, щипать соседок, если те ляпали что-то не то или бросались обидными словами, бурно обсуждать последние новости в коридорах с другими девушками, возмущаться, прыгать по ступенькам, напевая себе под нос песни, когда ей было весело и т. п. К её своенравию и неугомонности многие уже привыкли или старались просто не замечать, а преподаватели и директрисы снисходительно улыбались. Всё это было ей на руку, так как открывало лазейку для более серьёзных нарушений здешних правил, обилие которых, как ей казалось, превращало человека в покорного раба, потому что тогда он привыкал слушать других людей и подчиняться им, а не следовать зову своего сердца и быть свободным.

Ближайший выходной день, последний в третьей декаде последней зимней триады, выдался очень погожим. Стояла оттепель, несвойственная в это время в здешнем суровом крае, и все ученицы были очень обрадованы тем, что им было разрешено целый день гулять во дворе пансиона и лепить фигуры из чуть подтаявшего и ставшего липким снега — благо ясный белый день в конце зимнего сезона длился целых одиннадцать часов.

Аула с Эйлой оказались самым искусными мастерицами: они слепили из искрящегося голубоватыми и розоватыми огоньками ослепительно-белого снега роскошный замок с узорчатыми дверьми и окнами, высокими шпилями и башенками, похожими по форме на архитектурные конструкции каландиенского стиля — в виде немного приплюснутых сверху вниз сферических пролётов, из которых расположенные выше были по размеру меньше нижних, а верхушки башенок были в форме свечных огней. Девушки смастерили также снежный сад из пышных кустов и цветов, которые в довершение опрыскали рисовальными красками из маленьких флаконов с прозрачными приспособлениями для разбрызгивания. Под конец в недвижном, но красочном саду перед замком появилась алая дорожка, ведущая к главным воротам замка, а среди пышной, но недвижной растительности — замершие на ветвях птицы и зверьки с разноцветной шерстью, именуемые садовыми кагианами. Под самыми большими плодовыми деревьями же паслись домашние стерры, а рядом к изгороди был привязан большой сторожевой кин.

— Вот это красота у вас получилась! — весело воскликнули проходившие мимо другие ученицы, которые уже закончили свои работы. — Госпожа Вэй была бы в восторге от такого.

— Благодарю вас! — ответила Аула.

Она заметила, что двух девиц — Мирании и Эотты — нигде не было, и сообщила об этой Эйле.

— Ах, эти… — пренебрежительным тоном ответила подруга. — Они вчера подрались из-за кавалера и поэтому их наказали. Наверняка они сидят в северной башне и зубрят «Документальные основы домовладения» Гэрдонии Орис.