Пролог

В свете тусклых подвальных ламп Марти писал почти вслепую.

«Моя милая Дженни», – начал он.

Я тебя никогда так не называл, но я всегда думал о тебе именно так. Ты лучик света в нашем доме. Я так рад, что ты моя сестра.

Когда ты родилась, я не помню этого момента. Помню только, что в один прекрасный день я услышал крик, и он был не мой. Когда мне было лет пять, я учил тебя говорить всякие дурацкие слова. Козявка, какашка. Я так смеялся, когда ты подошла к папе и сказала: Я хочу съесть козюлю. Прости меня за это.

Не знаю, почему я вспоминаю сейчас такие глупости. Но знаешь, это неважно – глупости мне вспоминать или нет. Все, что связано с тобой – это все хорошее. Доброе и светлое.

Спасибо тебе, Дженни, что ты была всегда со мной такой доброй. Без тебя я бы не стал тем, кем являюсь. Я бы обозлился. Я бы стал похож на отца.

Не злись на него сильно. И на маму тоже. Я знаю, ты будешь. Но они не виноваты. А папа, я не могу тебе сказать, но… Так странно, я все еще что-то не могу сказать или написать. Хоть и знаю, ты никогда не прочитаешь это. Просто есть вещи, которые нужно унести с собой в могилу. Жаль, что вы не будете знать, где она. Может, ее и не будет вовсе. Может, он меня сожжет и развеет пепел по полю. Знаешь что, Дженни, а приходи ко мне к океану. Вся вода попадает в океан. Мой пепел просочится в землю вместе с дождем, а потом, через грунт и подземные воды я попаду в океан. И мы с тобой будет снова рядом.

Папа. Не злись на папу. У него кое-что произошло в жизни, поэтому он стал таким злым. Он тоже чья-то жертва. Просто иногда не получается вернуть зло на место. Приходится его передавать дальше. А если не передавать, то приходится нести самому. А это очень тяжело, я думаю. Внутри папа все еще наш папа. Я рад, что он никогда не наказывал тебя. Значит, он правда хороший.

Я многое понял за последние недели. Хотел бы я не знать этого.

Дженни! Моя маленькая сестра! Я так хочу, чтобы ты не страдала обо мне. Я так хочу этого, но знаю, ты будешь. Как мне тебе помочь? Что мне сделать? Хотел бы я явиться тебе во сне и сказать все это. Я слышал, людям становится легче, когда к ним во сне приходят их умершие близкие. Но мне не верится, что я могу на это повлиять. Сон – это просто работа твоего мозга. Но, может, у тебя получится увидеть меня во сне? Я буду на это надеяться.

Пожалуйста, помоги миссис Гленн. Не знаю как, но Тони хотел бы, чтобы она не страдала. Но она будет. Это точно. Все это странно, Дженни. Все всё знают, но сделать правильно все равно не могут. Все знают, что любимые не хотели бы, чтобы их любимые страдали. Но от этого они страдают даже сильнее.

Я много думаю тут, в подвале. У меня много времени. И это единственное, чего здесь так много. Я много думаю о любви. Это очень сложная штука. Я ее еще не разгадал. Но я знаю, это самое главное в жизни. Надеюсь, ты тоже это поймешь.

Я всех вас очень сильно люблю. Может, поэтому я еще не умер от горя. Найди, пожалуйста, Дженни, найди того, кого ты будешь любить. Без этого нельзя жить. И чтобы этот человек тоже любил тебя. Я так этого хочу.

Я так хочу, чтобы ты прожила жизнь на всю катушку. Как Ричард Фейнман, помнишь? Не грусти обо мне. Пожалуйста, Дженни, пойми, что самое большее, что ты можешь сделать для меня сейчас – это жить дальше. Не плачь, пожалуйста, не плачь.

Все будет хорошо, Дженни.

Твой брат,

Марти.

P.S. В детстве я ел козявки. Никто не знает, я прятался.

Прошло уже полдня, как первые капли окрасили асфальт в черный цвет. Но дождь так и не дал слабину. Вода лилась с крыш, стекала по стенам и, собираясь в бурные ручейки, уносилась в сточные канавы. А вместе с ней и надежда.

– Вонючие дожди! – выругалась Дженни, смирившись с мыслью, что весь оставшийся вечер ей коротать дома. Положив шариковую ручку на стол, она встала, переоделась, а после вернулась к математике. Отрицательные числа давались ей легко.

– Представьте, что у вас есть яблоко, – объясняла днем ранее их учительница, миссис Браун. Вместе с тем она нацарапала на доске крупную единицу с еще бо́льшим по размеру плюсом: – Если я заберу у вас это яблоко, то сколько останется?

– Ноль! – выкрикивали дети.

– Правильно! – кивала миссис Браун, выводя мелом ответ. – А если я скажу, что вы должны мне еще одно яблоко, тогда сколько?

– Минус один! – на этот раз голосов было меньше.

Позже, после школы, когда Дженни клеила на столбы листовки, эта тема вновь пришла ей в голову.

– Минус один, – прошептала девочка, глядя на только что повешенный постер. Совсем еще свежий, местами влажный от клея.

На самом верху, крупными черными буквами было написано: «ПРОПАЛ РЕБЕНОК». Далее шла строчка поменьше: «Мартин Келли». Основную же часть бумаги занимала черно-белая фотография подростка, взятая из ежегодного школьного альбома. По ней едва ли можно было догадаться, что у мальчика голубые глаза и темные, чуть рыжеватые волосы. Об этом сообщалось мелким шрифтом под фото, где также указывался его возраст – 14 лет; во что он был одет – черные джинсы и голубая футболка; и куда звонить, если кому-то станет известно его местонахождение – «Пожалуйста, незамедлительно обратитесь в полицию».

Минус один.

Вот что случилось. Вот что произошло! До своих двенадцати Дженни жила и не знала, что там, слева от нуля, на самом деле есть что-то еще. Но стоило Марти пропа́сть, и эти числа, что только и могут, как яма, как черная дыра, забирать и обкрадывать, ворвались в ее жизнь.

Так вышло, что шесть недель назад ее старший брат не вернулся из школы. Было совершенно обычно, что Марти не пришел домой спустя полчаса после своего последнего урока: столько времени у него занимал кратчайший путь. Однако он редко выбирал его. Маршрут этот проходил через местный скейт-парк, некоторые обитатели которого доставляли Марти проблемы. А их он предпочитал избегать. В основном по тихим улочкам Джертона, их маленького городка на юге Северной Каролины.

Когда к ужину комната Марти все еще пустовала, Дженни начала волноваться. И вовсе не от мыслей: «Что же с ним случилось?». Все ее беспокойство умещалось в вопросе: «Что будет?». Последний раз, когда Марти задерживался так надолго, отец избил его ремнем и прищемил пальцы правой руки дверцей от духовой печи.

Дженни все еще ощущала подступающий ужас всякий раз, вспоминая тот вечер. Отец тащил рыдающего и уже изрядно побитого Марти в сторону кухни, где на плите стояла кастрюля с еще горячим, как лава, чили. Когда они остановились около этой самой плиты, Дженни была уверена – секунда, и рука Марти окажется в этой пылающей смеси. Она закричала: «Папа, пожалуйста!», но он даже не оглянулся. Однако того, чего она так боялась, не произошло.

Наутро пальцы Марти опухли и стали похожи на вареные сосиски с гладкой красноватой кожицей. В тот день, как и на протяжении нескольких следующих, он с трудом мог писать. Иногда Марти пытался делать это больной рукой, прижимая больши́м пальцем ручку к ладони. Иногда он использовал левую, что выходило еще хуже. Постепенно синяки сменили цвет с темно-фиолетового на синий, затем с синего на коричневый, пока от них не осталось лишь еле заметное желтоватое пятно.