Он разразился неописуемым смехом — диким, захлебывающимся, страшным, — шатаясь, как сосна на штормовом ветру, затем этот смех стал тихим, сдавленным, превратился в хрипение, затих, и Монакатока рухнул на землю подобно сосне, не выдержавшей шторма.

Лэндлесс сделал вдох, более похожий на стон, и продолжал во все глаза смотреть на угрожающего им двоим мулата.

— Рикахекриане — мои добрые друзья, — сказал Луис Себастьян. — Они пообещали мне вигвам в их деревне в Голубых горах. Я приведу туда молодую жену, и это будет не индианка.

Лэндлесс попытался достать его прикладом через лежащего между ними мертвеца, но мулат, отскочив назад, сумел избежать удара.

— Настал мой час, — продолжая улыбаться, промолвил он.

Часть крыши рухнула, и между ними стеной взвилось пламя. Повалил новый дым, и сквозь него Лэндлесс и Патриция смутно увидели, как индейцы и мулат выходят в дверной проем, спасаясь от нестерпимого жара и неминуемой опасности, которую представляли горящие стены и остатки крыши, готовые обрушиться в любой момент. За спиной Лэндлесса находился квадратный проем в стене, ведущий в тесный сарайчик, где он спал, когда пришли враги. Подняв Патрицию на руки, он вышел через этот проём, и они оказались в пристройке. Правда, и здесь безопасность была только временной, Лэндлесс это знал, ибо пламя уже начинало охватывать и сарай, однако, поставив Патрицию на ноги, он все равно шепнул ей несколько ободрительных слов.

— Да, я знаю, мы в руках Божьих, — ответила она. — Я лучше умру, чем окажусь в лапах этого человека. Но дверь сарая открыта, и, кажется, путь свободен. Разве мы не можем бежать прямо сейчас?

— Увы, сударыня, из-за пламени вокруг хижины светло, как днем. Они бы непременно заметили нас. Однако, оставшись, мы сгорим. Когда огонь доберется до этой соломы над нашими головами, мы попытаемся бежать.

— Лучше я останусь здесь, — сказала Патриция.

За их спинами ревело и трещало пламя, хижина пылала, как факел, и вместе с пламенем к небу неслись торжествующие крики дикарей, которые, не зная о существовании маленького сарая, кажущегося одним целым с хижиной из-за густо обвивающих ее вьюнков, сгрудились перед проемом в стене, где была дверь, и ждали, когда к ним выйдут их оставшиеся жертвы.

— Смотрите, — выдохнула Патриция, схватив Лэндлесса за предплечье.

Они стояли лицом к открытой двери сарая и через ее проем смотрели на освещенный склон пригорка. Из царящей у его подножия темноты на свет, крадучись, вышел индеец, одетый только в набедренную повязку и жутко размалеванный. Он двигался беззвучно и наклонившись вперед, и в глазах его горели дикарская хитрость и жажда крови. За первым индейцем последовал второй, одетый и размалеванный так же, за вторым третий, затем четвертый, пятый — вот их уже набралась целая длинная вереница, крадущаяся неслышно, точно вереница теней, вверх по склону, освещенному огнем.

Лэндлесс потянул Патрицию назад.

— Подождите, — молвил он. — Быть может, они — это наше спасение.

Цепочка крадущихся индейцев достигла вершины пригорка, образовала круг и, помчавшись мимо объятого пламенем пристанища двух беглецов, разразилась боевым кличем. Ему ответили крики рикахекриан, за которыми последовал долгий и ужасный гвалт.

— Пора, — сказал Лэндлесс.

Держась за руки, они выбежали из горящего сарая и бросились бежать вниз по тому самому склону, по которому поднялся отряд их невольных спасителей.

— Ручей! — воскликнул Лэндлесс. — Там есть маленький плот, если они не уничтожили его.

Они добежали до воды, нашли плот, спрятанный в тростниках и не пострадавший, и взобрались на него. Десять минут спустя после появления противника, они уже неуклонно, хотя и медленно плыли по течению ручья, такого широкого, что в Европе его назвали бы рекой. Зарево пожара потускнело вдали, уменьшилось, покуда не сделалось похоже на горящий куст, затем съежилось еще больше, став похожим на звезду. Шум борьбы с вершины пригорка слышался дольше, но в конце концов затих и он.

— Кто из них победит? — спросила наконец Патриция, сидящая у ног Лэндлесса, который стоял, направляя плот с помощью шеста.

— Рикахекриане были сильнее, — ответил он. — Но, возможно, им так достанется, что они больше не пустятся за нами в погоню. Мы должны надеяться на то, что дело примет именно такой оборот.

Последовало долгое молчание, которое нарушила Патриция.

— Ребенок, — дрожащим голосом проговорила она. — Этот бедный красивый невинный малыш!

— Там, где он сейчас, ему хорошо, — отвечал Лэндлесс. — Там он избавлен от страданий и непосильного труда. Так для него лучше.

— Эти мужчина и женщина умерли вместе, — сказала Патриция, все еще с рыданиями в голосе. — Думаю, они бы и сами выбрали именно такую смерть. Но тот бедный индеец…

— Он был моим другом, — медленно промолвил Лэндлесс, — а я принес ему смерть.

— Это я принесла ему смерть! — вскричала Патриция, вскинув руки. — И вам ее тоже принесу я!

Ее крик тоскливым эхом отразился от окружающих их холмов, и она с внезапным пылом хлопнула ладонями по плоту.

— Вы не можете принести мне нежеланный дар, — спокойно сказал Лэндлесс, — разве что время, когда я могу служить вам, пройдет.

Она не ответила, и они продолжили молча плыть по реке между берегами, поросшими ивняком и шелестящим тростником. На рассвете они добрались до порогов, преодолеть которые их утлый плот не мог. И, покинув поток и обратив лица к восходящему солнцу, они пошли по лесу, который, казалось, простирался до самого края земли.

Шли дни, и лес обрел суровую и вместе с тем фантастическую красу. Над ним висело бледно-голубое небо, а в нем витала бледно-голубая дымка, в которой пламенели багряные и желтые кроны деревьев — огромные костры, которые не грели и не сгорали. Правда, по утрам и вечерам их одевал холодный белый туман, иначе они своими яркими цветами могли бы посрамить утреннюю и вечернюю зарю. На вершинах невысоких холмов также пылали огненные гребни — это рдел сумах; под ногами алели вьюнки, похожие на струйки и лужи крови, а в речки и ручьи, к которым путники склонялись, чтобы напиться, падали золотые листья платанов. С холмов смотрели они на мир, одетый в красно-желтый наряд, который яркостью своих красок мог бы посрамить даже весну, на море великолепия, в котором там и сям, словно острова, темнела зелень сосен и кедров. День за днем проходил все с тем же спокойным голубым небом в окружении той же голубой дымки, под тем же дождем из темно-красных и золотых листьев, слетающих к земле. Ветра не дули, и шелест леса был тих. Все звуки были приглушены и словно доносились издалека. По длинным лесным колоннадам беззвучно ходили олени, в реки и ручьи беззвучно соскакивали выдры и бобры, медведь, переваливаясь, спешил прочь от соседства людей, похожий на бесформенную тень. По временам воздух темнел от огромных стай диких голубей, но они уносились, как уносятся облака. Певчие птицы улетели на юг и более не пели. Только ночи были полны звуков, ибо тогда слышались вой волков и нечастые вопли пум, от которых холодела кровь, да еще в темноте ревело и трещало пламя костров, которые теперь путникам нельзя было не разводить. Днем их окружала величественная и меланхоличная красота, ночью их обступали тени и тайны, голоса диких зверей и недвижное безмолвие звезд; и всегда, всегда, и днями, и ночами их преследовали враги, хотя путникам было неведомо, насколько те от них далеко или же, напротив, близко.

По этому миру, кажущемуся скорее призрачным, нежели реальным, Патриция и Лэндлесс шли и были счастливы. Все страсти, все страхи, все недоверие и гнев спали в этой зачарованной тиши. Они никогда не говорили о прошлом, более того, они почти перестали думать о нем. Когда они становились на колени у какого-нибудь прозрачного ручья, чтобы попить его воду, похожую либо на красное вино, либо на расплавленное золото, в зависимости от того, какие деревья осеняли этот поток, они все равно, что пили воду Леты[97].