Одновременная публикация двух солидных исследований позволяет принять 1838 год за дату, с которой начинается подлинно научное, постепенно освобождающееся от идеализации и риторики, изучение Мусея как культурного феномена эллинизма. В своём обзоре мы пропускаем (за исключением Липсия и Гроновия, а также Рехенберга и Кейльхакера, отмечая их роль как зачинателей) многие ранние «риторические» трактаты на безукоризненно красивой латыни, озаглавленные Oratio de Alexandrino Museo, De genio seculi Ptolemaeorum или De rebus Ptolemaeis, больше напоминающих хвалебные речи, где содержатся частые призывы учиться опыту древних, и часто, в описании этого опыта, встречается суффикс превосходной степени – issim. Г. Партей дотошно насчитал в одном из таких сочинений употребление его сто восемь раз на двадцати страницах[33].
В том же 1838 году издаётся имеющий более узкую направленность труд Фридриха Ритчля[34], посвящённый истории собирания и критики гомеровских текстов, начиная с правления Писистрата в Афинах. Так как основной объём отбора, комментирования, критики приходится на птолемеевское время, Ритчль прослеживает возникновение двух птолемеевских библиотек – Мусея и Серапея, организацию и традиции, сложившихся при них кружков филологов, и историю многолетних филологических штудий. Очень много места уделяется личностям первых предстоятелей Александрийской Библиотеки – Зенодота, Ликофрона, Эратосфена и других. Отдельная глава посвящена деятельности Каллимаха как библиотекаря. Ритчль, до этого занимавшийся текстами Плавта, впервые скрупулёзно исследует ставший достоянием классической филологии десятью годами ранее ценный документ, из которого Партей приводит только фрагмент в самом конце своей книги, не комментируя его. Речь идёт о схолиях на полях обнаруженного в библиотеке Римской коллегии пергаментного манускрипта комедий Плавта. Там рассказывается, как по повелению Птолемея II Филадельфа александрийские филологи «поделили» между собой сферы интересов, занимаясь каждый своей областью – комедией, трагедией, поэмами, что дало повод предположить о зарождении в Александрии неких подобий современных кафедр при филологических факультетах. Выделив филологические штудии учёных Мусея, Ритчль оставил в стороне всё остальное. Так что, поневоле, складывается впечатление, будто изначальным стимулом к его учреждению стала всего лишь необходимость комментирования рукописей Библиотеки, в первую очередь Гомера.
Вышедшая в свет спустя почти три десятилетия, небольшая по объёму работа австрийского учёного Эмануэля Ханнака, известного педагога, преподавателя Leopoldstädtische Realgymnasium, историка педагогической науки в древности, представила читателю Мусей с ещё одной стороны – как место образования и воспитания, прообраз классических гимназий и университетов, где, как и в античном мире, преподавание носило сугубо «книжный» характер и строилось на богатстве общественных библиотек[35].
Таким образом, в зависимости от интересов и побудительных мотивов, наметились разные подходы к изучению Мусея. В конце концов, в итоге, выявилось несколько направлений учёных штудий: александрийская филология, александрийская наука (подразумеваются естествознание и медицина), александрийская философия, александрийская механика (изучаемая по трактатам Герона), история Александрийской Библиотеки. При таком подходе возникла серьёзная опасность «расчленения» объекта, ситуация, подобная той, что описывает старая индийская притча о слепых мудрецах, на ощупь исследующих слона и сводящих его сущность к отдельным частям тела. Мусей, уже в XVIII столетии сравнивали с парижской Академией наук и с Королевским колледжем в Оксфорде. Затем в нём стали видеть то научное общество, хотя и с оговоркой, что его основой были совместная жизнь учёных и общий культ[36]. То мировой интеллектуальный центр, место встречи учёных всей Земли и даже «убежище» для учёных[37]. И в XX столетии одни сравнивали его с университетами[38], другие, напротив, подчёркивали главенство не педагогической, а исследовательской деятельности[39]. Но как, пользуясь методом сравнений и сопоставлений, объяснить главенство жреца, назначаемого царями и императорами (Strab., XVII, 1, 8, C794), жертвоприношения и мусические агоны, явно не утратившие религиозной составляющей, участие учёных Мусея в заупокойном культе Александра Великого, Птолемеев и императоров Рима, отсутствие в Мусее художников и скульпторов, однако наличие в нём не только врачей и инженеров, но (что самое странное для нашего рационального мышления) гадателей и прорицателей? Как объяснить смущающий историков науки факт, что после ряда смелых открытий и гипотез (среди которых особо отмечается гелиоцентрическая гипотеза Аристарха Самосского), конечным результатом нескольких сот лет деятельности александрийских учёных стало создание мифической картины мира, догматизированной Клавдием Птолемеем: с неподвижной Землёй в центре и вращающимися небесными сферами, издающими «открытую» пифагорейцами и платониками космическую музыку? Или, что диковинное паровое устройство, описанное механиком Героном, использовалось лишь для того, чтобы открывать и закрывать двери храма перед верующими, вызывая у них религиозный трепет?
В 1875 году в одной из серий берлинского периодического издания Sammlung gemeinverständlicher wissennschaftlicher Vorträge был напечатан доклад Людвига Венигера, где этот учёный выдвинул ряд принципиальных положений, весьма полезных будущим исследователям[40]. Феномен Александрийского Мусея, по Венигеру, объясним не столько общими для мировой культуры потребностями, реализованными в Новое Время университетами, музеями и публичными библиотеками (которые, как было показано нами выше, ориентировались на идеальный, мифологизированный образ Мусея), но, скорее, специфическими особенностями самой культуры эллинизма. Одна из них – религиозное основание многих форм деятельности, развивающихся ныне исключительно на светских началах. Отметим, что Венигер первым «пришёл» к Мусею через занятия историей языческой религии, изучая, параллельно, дельфийские оракулы, религиозную составляющую Олимпийских игр, а также языческие обряды поклонения священным деревьям.
Венигер, далее, находит во всемирной истории, как общую закономерность, циклическую смену двух типов культурно-исторических эпох. Для первого характерно преобладание творческого импульса, направленного на созидание новых культурных ценностей, для второго – скрупулёзная работа по оценке, отбору и сохранению прежнего наследия. Именно в этом отношении культурно-историческая ситуация времени эллинизма сопоставима с той, что сложилась в новоевропейской культуре, современной автору, то есть, – во второй половине XIX столетия, когда достигает высшего развития филологическая наука и быстро развивается музейное дело. Эллинизм показывает нам пример культуры, где не только творчество немыслимо без филологической учёности и требует огромной начитанности, но вообще ведущими принципами являются систематизация и классификация, заложенные, в преддверии эпохи, школой Аристотеля. Из этого, в свою очередь, складывается тенденция творить по образцам и желание собрать воедино образцы не только поэтические, но и «технические».
Доклад Венигера представляет собой как бы небольшой эскиз (eine Skizze, по собственному его выражению) будущего большого и всеобъемлющего труда, но, к сожалению, эскиз так и не стал законченной картиной.
Более того, на протяжении следующих десятилетий мы не встречаем крупных публикаций, посвящённых именно Мусею. Хотя упоминания о нём и попытки его осмысления, имеются у всех филологов, историков, культурологов, пишущих о времени эллинизма; они разбросаны по сочинениям И. Дройзена, У. фон Виламовица-Мёллендорфа, Э. Бевана, В. Тарна, Г. Дильса, П. Левека, А. Боннара, П. М. Фрейзера, К. Шнейдера. К их суждениям, оценкам, гипотезам мы будем неоднократно обращаться. Не обошли вниманием Мусей и российские учёные, но о трудах отечественных исследователей, поскольку подавляющее их большинство относится уже к нашему времени, мы расскажем отдельно.
