Академия надписей и изящной словесности (Académie des Inscriptions et Belles-Lettres), в отличие от итальянских кружков гуманистов, объединила в своих стенах уже не любителей античной литературы, но филологов-профессионалов. И если первоначально слово inscription указывало лишь на то, что её члены, помимо прочего, будут трудиться над составлением хвалебных надписей Людовику XIV, в следующем столетии учёные Академии уже всерьёз занимались эпиграфикой, нумизматикой, палеографией. Тем самым расширялся круг источников, на которых строилось изучение и таких древних учреждений как Мусеи и библиотеки. Результаты исследовательской деятельности регулярно публиковались в «Записках» (Memoires) Академии, доступных всем европейцам благодаря высокому статусу французского языка, потеснившего в международном общении классическую латынь. В IX-м томе академических «Записок», вышедшем в свет в 1736 году, были напечатаны труды Пьера-Николя Бонами, в их числе и прочитанная Собранию академиков пятью годами ранее диссертация, посвящённая Александрийской Библиотеке[18]. За ней следовали две работы, в которых учёный, прежде прославившийся изучением древних и раннесредневековых памятников письменности Галлии, подвергнув строгому анализу тексты Страбона[19] и Цезаря[20], представил читателю топографию птолемеевской Александрии, включив в неё собственную карту кварталов древнего города.
Сегодня этот анализ имеет даже бóльшую ценность, чем сама диссертация, поскольку Бонами впервые удалось, хотя бы приблизительно, в границах кварталов древнего города, локализовать его знаменитые сооружения. И те, что сохранились в руинах, и те от которых не осталось никаких следов. Бонами разделяет библиотеки Мусея и Серапея, располагавшиеся в совершенно разных кварталах[21]. Прежде филологов, видимо, вводил в заблуждение ещё один храм Сераписа, бывший, действительно, вблизи Мусея; его священный участок Страбон (XVII, 1, 10, C795) упоминает в одном перечне со священными участками храмов Исиды и Пана. Бонами помещает Мусей именно в восточной части города, где были царские дворцы. Он разделяет Мусей и Библиотеку, занимавшие разные здания (оставляя открытым вопрос об их территориальной близости: на приложенной к изданию карте они, хотя и помещаются близко, но не соприкасаются). Ведь сведения о пожаре Библиотеки при Цезаре явно указывают на её нахождение на морском берегу, тогда как Мусей с домом учёных, по мнению Бонами, следует локализовать дальше к югу от побережья. Продолжая традицию, идущую от Липсия, Бонами считает Мусей учреждением, возникшим при Библиотеке, производным от неё. В его интерпретации это было славное детище Птолемеев, сравнимое с парижскими Академиями. Весьма лестное для века Просвещения сравнение предназначалось как академикам, демонстрируя им античный идеал, так и королевской власти, чьей неустанной заботой должно стать процветание искусств и наук.
И, также как это имело место два столетия назад у итальянских гуманистов, во французской публицистике века Просвещения всё чаще начинает звучать латинское слово Musaeum, постепенно превращавшееся (через промежуточную форму Museum) во французское musée, и сделавшееся особенно популярным благодаря Энциклопедии Дидро и д’Аламбера. В статье Musée, автором которой был Луи де Жако, отличавшийся глубокими познаниями во всех науках от медицины до философии, под musée в первую очередь понимается именно Мусей в Александрии, место, где жили, творили и получали вознаграждение, согласно их заслугам перед государством, выдающиеся мужи[22]. Причём Жако прямо пересказывает отдельные положения диссертации Бонами.
Затем уже декрет революционного Конвента 1793 года, провозгласивший достоянием французской нации коллекции Cabinet du Roi и Cabinet d’Histoire Naturelie, рекомендовал в качестве названия новых учреждений не musée, но museum, подчёркивая их связь с классической древностью.
Как показывает в своём подробном исследовании Паула Янг Ли[23], прослеживая «вхождение» термина museum во французский язык, во Франции он с самого начала, с первых словарей классических языков, соотносился с Александрийским Мусеем. Тогда как в соседней Италии он, напротив, употреблялся более широко и мог подразумевать храм, грот, галерею, кабинет, студию, библиотеку. Интересно, что латинская форма удержалась в названии Museum d’Histoire Naturelie, тогда как Лувр вскоре стал именоваться Musée du Louvre. Произведения живописи и пластики, собранные в залах Лувра, сами по себе имеющие для европейцев огромную эстетическую ценность, менее соответствовали древнему Мусею, так как в те времена живопись и скульптура считались не мусическими, но приравниваемыми к ремеслу техническими искусствами. Природные раритеты, чья ценность заключалась в доносимой ими до посетителей информации, в Ликее, затем в Александрийском Мусее, не только перенявшем опыт аристотелевского Ликея, но и намного превзошедшей его по размаху собирательства, уже приобрели признаки музейных коллекций.
В этом же труде[24] Паула Янг Ли приводит сведения об архитектурных конкурсах, проводившихся между архитекторами Франции в годы, предшествовавшие Революции (1774–1786). В заданиях королевской Académie d'architecture предлагалось создать проект учреждения, именуемого museum, или дом наук, искусств и литературы, где размещались бы коллекции, библиотеки, аудитории, а также «храм Славы». Задания носили чисто дидактический характер, они должны были выявить таланты начинающих архитекторов, побудить их внимательно изучать классическое наследие. Но, поскольку от Александрийского Мусея не сохранилось никаких руин, исполнения конкурсного задания свелось к эклектическим импровизациям. Причём, помимо обязательного для всех зодчих тех лет труда Витрувия и графических изображений памятников Рима, участники конкурсов брали и формы, напоминающие древнеегипетские сооружения, и даже мусульманские мечети, создавая образы, навеянные, очевидно, гравюрами из появившегося в печати в 1755 году первого тома описания Египта и Нубии датчанина Фредерика Нордена[25], значительная часть которого была посвящена Александрии и Каиру. Эта книга претерпела более десятка изданий в разных государствах (наиболее богато иллюстрированное издание вышло в Лондоне в 1780 году). А в 1765 году на книжных прилавках и в библиотеках появляются «Записки о древнем и современном Египте» Жана-Батиста д’Анвиля, где на основании подбора сведений из античных авторов составляется план древней Александрии, помещённый на одной странице с планом тогдашнего, находившегося под турецким правлением города[26]. Оба географических описания пользовались неизменной популярностью у интересующихся Востоком читателей, пока их не затмило роскошное наполеоновское «Описание Египта».
Многотомное, выдержавшее два издания (1809–1818 гг., в 23-х томах и 1821–1826 гг., после реставрации Бурбонов, уже в 37-и томах), Description de l'Égypte включало множество гравюр, в том числе и цветных, с обширными комментариями, а также карты разных регионов Египта. Во втором издании описание древностей (отдельно от иллюстраций, напечатанных в XXVII–XXXI томах) заняло целых десять томов. Пятый том освещает древности Александрии (есть подробныe планы города и окрестностей) и Мемфиса[27]. Но значение уникального издания не в том, что оно показало скудные и знакомые по прежним книгам путешественников руины древнего города. В других томах мы встречаем описания большинства знаменитых птолемеевских построек (Филэ, Эшна, Дендера, Эдфу), прорисовки папирусов, изображения древних монет, то есть – всего круга вещественных источников, необходимых для дальнейших исследований в интересующей нас сфере. Почти синхронно, в 1829 году, учёный мир ознакомился с расшифровкой Франсуа Шампольоном древнеегипетской письменности, именно на примере двуязычной надписи птолемеевского времени (Розеттский камень). Отныне появилась возможность изучать историю Мусея и Библиотеки, используя все источники почти трёхсотлетнего птолемеевского правления, и к тому же имея перед глазами общую картину культуры не только собственно птолемеевского и римского Египта, но и всего обширного пространственно-временного образования, обозначаемого введённым в науку И. Дройзеном термином Hellenismus.
