– Ну что, видишь?

– Не-а. Ни-вижу. Ти-мноо.

– А меня видишь?

– Тиибя? Даа, виижу.

– И я тебя. Вот. Значит, не темно!

Второе Облачко не сразу ответило, оно вообще неторопливое было, слова растягивало и всегда о чём-то думало неспешно.

«Странно, да. Небо тёмное, не видать ничего. Только далёкие звёздочки – где-то там, будто светлый песок по небу рассыпали, а Темнота густая вокруг. Только первое Облачко – вот оно, рядом шевелится, подбирает ватные края…»

– А ещё, смотри! Смотри. Вон там! Яркий! – чуть не закричало Первое.

– Ну чего-о смотри? Где-е там?

– Смотри! Вот, у края. Лучик бьётся.

– Ну чего-о ты кричишь так? В ухо прямо.

Второе Облачко повернулось на другой бок, чтобы получше разглядеть, что там за Лучик бьётся у края Земли?

– Ну да, вижу. Только он погас чего-то, сорвался. Может, сил не хватило?

– Да, – вздохнуло Первое, – сорвался. Сил не хватило.

Сверху, где облачка плыли, хорошо было видно: Лучик был маленький, слабенький. Но зато храбрый! Темноты не боялся. Очень храбрый – он с разбегу вскакивал на край земной и цеплялся за него своими ручками-лучиками и ножками-лучиками. Но за край не мог перебраться – Темнота не пускала. Она просто огромной была, во всё небо. И ленивой рукой смахивала Лучик назад, шептала ему: «Брось ты, дурачок. Лети, откуда прилетел. Здесь моё-о царство, а тебе, глупый, дороги не будет…»

Так шептала Темнота, шептала, а время тем временем шло, незаметно так. И Темнота, хоть и большой была во всё небо, но как-то вдруг поняла, что это её время идёт, и не просто идёт – уходит. И оттого расстроилась, перестала быть густой и чёрной.

Это не все знают, но я вам расскажу: когда Темнота расстраивается, по ней полоски начинают бегать. Разные полоски – серые, жёлтые, красные – разные, и все от расстройства. Но если не знать этого секрета, можно подумать, что никакая Темнота не расстроенная. Что она, напротив, о чём-то приятном мечтает – будто не Темнота она тёмная, а Зебра цветная, что пасется на звёздных полях и ловит губами вкусные кометы в ледяных стаканчиках…

Только в ту минуту, когда началась наша сказка, Темнота ни о чём не мечтала: ни о зебре, ни о вкусных кометах – ни о чём. Ей тогда ужасно грустно было, а потом так грустно стало, что ничего больше она не сказала. Просто махнула большой рукой и прочь пошла. А что она могла? Её время вышло.

И тогда Лучик, гордый, будто сам её победил, снова вскочил на край земной, осмотрелся, сверкнул золотым глазом и дальше полетел – дальше, как блестящая стрелка. А за ним другие лучики полетели над серыми камнями, над синей травой. А потом, чуть повернулся край земли, и все лучики как с горы побежали, запрыгали, словно зайцы. Да, так и запрыгали. И самый первый первым же превратился в зайчика – солнечного. За ним и другие превратились, обычное дело.

И тогда серые камни стали белыми, а синяя трава – зелёной. А если приглядеться – пятнистой, по ней, наверное, миллион солнечных зайцев носился, как светлая туча. А в этой туче прыгали совсем маленькие – зайчишки. И побольше – зайчата. А были такие зайчищи солнечные, что увидел бы кто – испугался. Только в те минуты ещё некому было пугаться, да и нечем, ни один глаз ещё не был открыт. Даже у птиц, что вяло шевелили крыльями и перья топорщили, влажные от росы. Хоть и знали они – пришла пора просыпаться! – но притворялись, что ничего не знают, молчали и дремали сладко.

А потом в тишине вдруг раздался негромкий Бабах. Негромкий, еле слышный, в старом городе и пострашней были Бабахи, поогромнее этого. Но птицы всё равно встрепенулись и правый глаз приоткрыли. Приоткрыли правый, моргнули два раза и левый расклеили. И вдруг – как взорвались! – кричать стали и судачить, что это за Бабах сегодня такой странный случился. Громче всех взрослые птицы шумели, они были большие, у каждой своё слово, и лезли они с ним не по очереди, а все сразу. За ними птицы поменьше клюв раскрывали, да редко им удавалось словечко сказать. А мелкие птенцы лишь подпрыгивали, очень хотели хоть пискнуть хоть что-нибудь, только им воли никто не давал! Вот ещё, мелких в спор пускать, пусть поживут, подрастут, ума наберутся, а потом уж и в серьёзные разговоры лезут, если пустят их, мелочь такую! Га-га-га-га-га!

И Птибудошт, старый чудный город, сквозь утренний сон слушал птичий вздор и сам просыпался. Просыпался, как все старые города просыпаются, – не спеша. Его добрые горожане потягивались, позёвывали, уже собирались вставать, но потом снова зарывались в мягкие подушки и прятались под одеяла, чтобы ещё чуть побыть в неге и тепле. Но птичий гомон за окном не стихал, всё громче становился, будто в Птибудоште жили одни птицы. Они трещали, кричали, даже звенели, как сто тысяч будильников, и потому руки добрых горожан снова вылезали из одеял и нехотя их отворачивали, а ноги ещё дальше одеяла отпихивали, к самой стене. Потом ноги сползали с тёплых простыней, босые пятки тянулись к полу, шарили, искали тапочки, прятались в них и шли к тёплой воде. Вода умывала уши и щёки, брови, подбородки. И глаза, конечно. Чтобы те поморгали, сбросили с ресниц чистые капли и улыбнулись – сами себе. Себе и всему вокруг, что взгляду встретится.

И не зря! В старом городе было чему улыбаться: все комнатки были чистенькие, уютные, на подоконниках цветочки, на окнах – занавески с цветочками. А за окнами было видно, как просыпаются улочки, переулки. Или уже проснулись. Потому что у некоторых добрых горожан утро начиналось совсем рано: пока все ещё лежали в тёплых кроватях и посапывали в мягкие подушки, и птицы ещё не кричали, зайцы не прыгали, этим некоторым уж некогда было, не до сна. Они с первым солнечным лучиком вскакивали с постелей быстро-быстро, без всякой дрёмы и неги. Одевались ещё быстрее и принимались за работу. Надо было затопить печи, испечь свежий хлеб, молоко разлить в бутылочки и свежие газеты положить в почтовые сумки. А ещё надо было открыть витрины магазинчиков, лавочек, кофиков, смахнуть пыль и навести блеск, чтобы в тот самый миг, как зазвенит дверной колокольчик, всё внутри так и сверкало, и блестело. И колокольчики просыпались тихо, но быстро. Они неслышно шевелили язычками, готовили нежный перезвон и нетерпеливо гадали, кто же сегодня первый к ним придёт, первым заглянет в дверь?

В тот ранний час все колокольчики молчали, а один – не молчал. Это был очень бойкий колокольчик, бронзовый. Лет десять назад, чуть больше, его выковал Лео, лучший кузнец во всём Птибудоште. Весь город просил его сделать самый чудесный колокольчик на свете, с удивительным нежным перезвоном. Кузнец был не робкой души человек, но весёлый, и в работу вложил всю душу. Вот и колокольчик получился нежный, весёлый и вместе с тем неробкий. Потому он и позвякивал в ранний час, когда другие молчали.

Вы, наверное, догадались, что такой необычный колокольчик должен висеть у дверей необычного дома, да? Так оно и было. Домик, где висел колокольчик, был не просто домиком, это был кофик – маленькое кафе. Маленькое, но не простое. В Птибудоште этот кофик каждая кошка знала, каждая собака, каждый ребенок и его родители тоже знали. Все его знали и любили. А почему – мы об этом скоро расскажем.

Бойкий колокольчик – он висел в самом центре старого города, а кофик там стоял, в самом центре, почти. Вот если бы кто превратился в птицу и поднялся высоко-высоко, он бы увидел, что сверху Птибудошт похож на круг, круг этот неровно делит река, а как раз посередине круга лежит большая площадь. На краю площади стоит ратуша, напротив неё – домик, тот самый домик или кофик, про который вы уже знаете. Вот и получается, что колокольчик тоже висел в самом-самом центре. Почти.