Некоторые из очевидцев потом рассказывали, что именно в этот самый момент у «рыжеволосого типа» из дипломата как будто стал пробиваться белый дымок.
Ассистентка Мезинского негромко вскрикнула и отступила в сторону. Среди гостей раздались возгласы.
– Эй, умник! У тебя чемодан дымит!
– Да что это за цирк такой?! – громко возмутилась одна из дам.
– Уважаемые господа! – попытался успокоить гостей Иван Андреевич, директор музея. – По техническим причинам у нас небольшой перерыв!
Но его слова только смутили публику, люди не верили своим глазам: дипломат в руках странного субъекта начал натурально дымить. События дальше развивались стремительным образом.
Глядя на приближение неравных сил, реставратор вдруг резко встряхнул свою ношу и швырнул её в сторону стражей правопорядка.
– Полундра! – прогорланил он. И в следующее мгновение раздался глухой хлопок – прямо в полете дипломат разорвало на несколько частей, внутренности же его разлетелась по всему залу множеством горящих фрагментов. Эти огненные ошметки попадали на паркет, на антикварную мебель, оказались на белом кружевном тюле, который моментально вспыхнул, и даже на некоторых гостях. Буквально через секунду раздался пронзительный звук пожарной сигнализации. Какая началась кутерьма!
Под вой пожарной сирены ошарашенные гости повскакивали со своих мест. Большинство кинулось к выходу.
На помощь незадачливым охранникам, которые приняли на себя основную порцию огненного угощения, подбежали другие и стали тушить на них одежду, пытаясь сбить пламя подручными средствами. Но вязкая, словно смола, масса лишь липла к рукам и предметам, и тогда, страшно матерясь, горящие люди начали просто сбрасывать с себя догорающие пиджаки, рубашки и даже брюки.
Огонь распространялся быстро. В разных местах, потрескивая, занимался паркет. Люди сталкивались, кричали, стремились быстрее вырваться наружу. У выхода образовалась давка. Но отдельные представители прессы не спешили покидать зал и героически продолжали вести фотосъемку страшной вакханалии.
– Граждане, дайте же пройти! Не мешайте ликвидации возгорания! – кричал директор музея, лавируя между мятущимися людьми с огнетушителем в руках. К нему уже спешили несколько других сотрудников, тоже с огнетушителями, – до прибытия пожарных нужно было не дать множеству небольших очагов сплотиться в неукротимую огненную стихию. Кристофер, находясь рядом с Лариным в самом эпицентре бури, лишь озирался по сторонам, словно всё происходило во сне.
А между тем комната угрожающе быстро наполнялась едким дымом. Пылающие шторы передали огненную эстафету оконным багетам, и огонь, разбегаясь по деревянным карнизам, отделанным шпоном, уже коптил потолок. Не хватало воздуха. Какой-то энтузиаст, взяв стул, начал бить стекла в окнах.
У Мезинского от происходящего волосы встали дыбом. Он, с красными от дыма глазами, бросился вместе с ассистенткой снимать со стен живописные холсты, которых огонь только чудом ещё не успел коснуться. Сотрудники Christie’s из отдела антиквариата тем временем доставали с витрин прочие экспонаты. Поднятые со своих мест статуэтки, кубки, клинки и множество других предметов с тончайшими инкрустациями засверкали, озаренные пламенем.
– Вот, держи! – рявкнул Валерий Александрович, передавая коллеге небольшой эскиз Лихтенштейна. – Да не так же! Поверни холсты красочным слоем друг к другу! Вот так! Дали и Матисс у нас в другом зале? Херст, Рихтер…
Чувствовал себя он очень скверно – ссадина под пластырем невероятно ныла. И вдруг яркой вспышкой мелькнула мысль о граале: экспонат-то ведь остался у реставратора! «Ничего, далеко эта сволочь не уйдет…»
Тут подбежали двое молодых людей. Оба запыхавшиеся, глаза слезились, один держал в руках картину.
– Валерий Александрович, куда эвакуировать остальные произведения? Выносить на улицу?
– Вы что, сбрендили, что ли?! Какая улица? – гаркнул аукционист. – Складируйте пока в кабинете директора. – Он взглянул на картину. – На кой чёрт вы сняли Айвазовского?
– Еле успел спасти! В том зале тоже дымит вовсю!
– Что?! – ахнул аукционист.
Казалось, рыжеволосый аферист дернул рычаги неведомого механизма, обрушившего в одночасье на Валерия Александровича все мыслимые и немыслимые беды, какие у иного человека его круга не случаются и за всю жизнь. Но на то он и был директором Christie’s – маститым искусствоведом с рубином вместо сердца, закаленным жизнью и профессией, как один из тех клинков дамасской стали, бывших частью сегодняшней экспозиции, – что не потерял присутствия духа и моментально сориентировался:
– Ребята, выносите всё на улицу! – Затем повернулся к ассистентке: – Мари, звони в офис, пусть срочно организовывают транспорт! Пока складируйте всё в нашу машину!
Он обратился к одному из двух парней:
– А ты чего стоишь? Снимаем Рихтера и на выход!
Не без труда они сняли громоздкое двухметровое полотно и понесли его к выходу, – находиться в чадящем пекле стало уже невыносимо: огонь возобладал над отчаянными усилиями работников музея, которые всё ещё пытались как-то сбить пламя.
В коридоре было не лучше. Штукатурка во многих местах осыпалась с потолка, обнажив балки перекрытия, между которыми сочился густой белый дым. Стояли треск и шипение. К ужасу своему, сообразив, что это горит мансарда, Мезинский прохрипел на ходу сорвавшимся голосом, что нужно ускориться и быстрее спасать оставшиеся полотна. Но его никто не услышал. Хрипы его потонули в перекликающихся возгласах людей, реве пожарной сигнализации и в нарастающих с каждой минутой завываниях целого хора сирен, которые доносились с улицы через разбитые стекла. К музею стягивались значительные силы: пожарные расчеты, аварийные бригады, автомобили полиции и кареты скорой помощи.
Обилие спецтранспорта на подступах к дому полностью парализовало дорожное движение на Старой Басманной.
1
«Я решила написать потому, что, наверное, это будет не так больно. Ни мне, ни тебе. Сейчас я вряд ли смогу смотреть в твои глаза…
В последний месяц жизнь проходит точно во сне, словно это заколдованная пьеса. И я не могу противостоять её магии или его обольщению. Он владеет моим телом, может быть, и душой, но не сердцем…
Люблю и поэтому ухожу, потому что не хочу погубить тебя вместе с собой…
…
Твоя Мари, 13.05.2013».
Они расстались посреди бульвара в знойные послеобеденные часы молодого ещё июня. Она пошла в сторону Арбата, он – в сторону набережной. И липы благоухали им вслед…
Молодой человек одиноко шел по бульвару, смотрел на прохожих, на экспозицию аляповатых картин, развешанных на стендах вдоль аллеи, на её уходящую вдаль перспективу. Под ногами шуршала каменистая крошка бульварного покрытия, а жизнь вокруг струилась неиссякаемым потоком будничного дня. Да, жизнь не остановилась, текла в своем обыденном русле. Но тем явственнее ощущал Витя свой новый статус. Его одолевало чувство, подобное холодному огню, который опалял, лизал изнутри, вызывая то душевный зуд, то неопределенное томление. И то, и другое доставляло одинаковую боль.
«Вот она – онтология!» – сокрушенно восклицал он про себя, но ничего не мог поделать с новым состоянием, с которым надлежало ему теперь свыкнуться. Онтологией он условно именовал власть некоего жизненного закона. Закон довлел над ним, связывал невидимыми путами его дух и тело, временами как будто изменяя даже сам состав его крови.
Не помня себя, Витя прошел Гоголевский бульвар, пересек Волхонку и, поднявшись к храмовому комплексу, ступил на брусчатку. Перед ним предстала громада златоглавого Собора. Обходя его справа, он бросил безучастный взгляд на раскаленные бронзовые горельефы ангелов, грозно восседающих по сторонам арочных проемов, словно плывущих в волнах летнего зноя. Спустя несколько минут Витя взошел на Патриарший мост.
Открытый речной простор отражал небо в переливах зыбкой серо-голубой глади, тронутой бесчисленными бороздками волн. Ближе к мосту эти бороздки переходили в пенящиеся бугры мутной воды грязного болотного цвета. Временами налетал свежий ветерок, доносил запах реки и трогал лицо молодого человека приятным веянием, в то время как солнце усердно палило ему спину.