Начинается она, как всегда, тем, что

Ho Madchen привыкла в родительском доме к роскоши и к холе, а в кармане Tiingling'a ветры гуляли. Со временем же он надеялся сдать экзамен на магистра, на доктора и приобрести профессорскую кафедру. Вот и дал он себе зарок избегать Madchen, покуда не обеспечит своего существования.

— Какой же он чудак, ваш Jiingling, — проговорила не подымая глаз, Наденька. — Как будто нельзя видеться и до брака?

— То-то, что нет. Он убедился, что, бывая слишком часто в ее очаровательном обществе, пожалуй, не устоит: пораньше времени предложит ей руку и ногу.

— А кто ж сказал вам, что она примет их? — рассмеялась, краснея, студентка.

— Никто не говорил. Но ведь может же статься? На грех мастера нет.

— Вы, Лев Ильич, уже чересчур заняты собою. Любить меня я, разумеется, никому не могу запретить, любите, если хотите, это уж ваше дело. Что же до меня, то я видела, вижу и буду видеть в вас не более, как образованного молодого человека, с которым не к чему прерывать знакомство из-за мании его влюбляться в первую встречную. Надеюсь, что после этого объяснения вы не станете избегать наш дом и будете заходить к нам хоть раз в месяц.

— Да, так мы не будем стеснять друг друга?

— Еще бы стеснять! Вы-то, по крайней мере, сделайте милость, не стесняйтесь: приглядится вам другая «дева чудная», не задумываясь, привязывайтесь к ней узами церкви. Меня позовите только на свадьбу: хотелось бы знать ваш вкус.

— Вам, Надежда Николаевна, он должен бы быть ближе, чем кому другому, известен?

Девушка принужденно расхохоталась.

— Какие откровенности! Да вот мы и у места, до которого я обещалась проводить вас. Так, значит, до вечера у Чекмарева?

— Значит.

— А что ж вы не снабдите меня на дорогу провиантом?

— Сделайте ваше одолжение.

Запасшись из поданного ей мешка апельсином, она насмешливо кивнула молодому человеку на прощанье головою и повернула обратно к Невскому.

В девятом часу вечера того же дня Ластов поднимался по шаткой деревянной лестнице, освещаемой печально мигающим из амбразуры верхушечного окошка огарком, во второй этаж деревянного же дома на Выборгской стороне. Взойдя на площадку, он остановился в нерешимости: перед ним было несколько дверей. Но за одной из них слышался явственно оживленный юношеский смех и многоголосный говор.

Ластов постучался.

Когда и на вторичный стук не последовало приглашения войти, он пожал ручку двери и ступил в комнату.

Навстречу ему затрепетал тусклый свет полдюжины пальмовых свечей, вставленных в пивные бутылки. Блеск пламени умерялся еще табачным дымом, ходившим густыми клубами по комнате. Вкруг ряда сдвинутых, разного калибра и разной шерсти, столов восседало и возлежало, в самых непринужденных положениях человек 25–30 молодежи, избравших себе сидениями, за малочисленностью стульев, кто кровать, кто какой-то сундук, кто деревянный кухонный табурет. Некоторые из молодых людей были в форменной одежде студентов медико-хирургической академии, конечно, нараспашку, другие в визитках и пиджаках, третьи, наконец, находившие, по-видимому, температуру горницы чрезмерно высокою, сидели в одних рукавах. В общем ряду студентов Ластов различил и двух-трех девиц, в том числе Наденьку.

— Quis ibi est [3]? — обернулся к вошедшему сидевший спиною к двери хозяин комнаты, Чекмарев, студент с худощавым, угреватым лицом. — Вы? — изумился он, узнав Ластова. — Откуда вас нелегкая занесла?

— Интересовался вашей сходкой…

— Что такое? Я, по крайней мере, сколько помнится, не приглашал вас, а есть пословица: непрошеный гость хуже татарина.

Тут привстала Наденька.

— Это я пригласила его. Рекомендую, господа: Лев Ильич Ластов, кандидат здешнего университета и учитель гимназии, которого вы скоро, вероятно, увидите на университетской кафедре.

— И который считает ниже своего достоинства брать менее трех рублей за урок! — колко заметила другая из присутствовавших барышень.

Учитель смерил ее удивленным взором. Девушка эта была далеко не красива. Орлиный, крупный нос придавал лицу ее выражение хищности. Выдающиеся скулы и рот, как говорится, до ушей также нимало не способствовали к смягчению этого выражения. Зато бесцветные, водянистые глаза разуверяли наблюдателя в первом впечатлении: они были слишком апатичны для хищного существа. Бледный, вялый цвет кожи изобличал недоспанные очи. Ко всему этому, девица, как бы сама сознавая свою непривлекательность, явно пренебрегала нарядом и прической, которая прикрывала до половины и без того невысокий лоб ее.

— Не имею удовольствия знать? — промолвил Ластов.

— Фамилия моя Бреднева.

— А! Вы сестра ученика моего, Алексея Бреднева?

— Сестра.

— Так не вы ли та самая девушка, про которую он говорил мне?..

— Та самая девушка, про которую он вам говорил.

— Что ж он, чудак, не объявил мне этого тогда же?

— В чем дело? — вмешалась, заинтересовавшись, Наденька. — Пожалуйста, без секретов.

— Дело очень просто в том, — объяснила Бреднева, — что я через брата своего просила г-на Ластова давать мне уроки из естественной истории; он, говорят, мастер своего дела. Но средства мои не позволяли мне предложить ему более рубля за час, а крайняя такса ему три. Сделка наша и не состоялась.

Между присутствующими послышался шепот неудовольствия и сдержанный смех. Наденька приняла сторону учителя.

— Что ж, если бы я, подобно Льву Ильичу, была занята магистерской диссертацией, то и сама не взяла бы менее трех рублей. Time is money [4], говорят англичане.

— А он англичанин? — усмехнулась Вреднева.

— Полно вздор-то нести. Надеюсь, господа, вы не взыщете, что я, не спросясь, решилась познакомить его с нашими собраниями?

— Помилуйте, нам даже очень приятно, — любезно уверили хорошенькую товарку близсидевшие студенты.

— Ну, так оставайтесь, — проворчал Чекмарев. — Облачение ваше вы можете приобщить вон к общей рухляди.

Он указал на кучу сваленных в углу шинелей, серых форменных пальто и салопов.

— Где присесть, — прибавил он небрежно, — потрудитесь приискать уж сами, стулья до одного заняты.

Двое студентов, полулежащих на кровати, сжалились над бесприютным пришельцем и отодвинулись в одну сторону. Поблагодарив, он пристроился кое-как на опроставшемся месте. Наденька, сидевшая почти насупротив его, подала ему через стол руку.

— Да и вы курите? — удивился Ластов, заметив в зубах студентки дымящуюся папироску.

— Как видите. Самсон крепкий, — присовокупила она не без самодовольства.

— А родители ваши знают?

— Н-нет, — должна была она сознаться и покраснела. — Maman, видите ли, не любит табачного запаха…

— Так-с. Вы скрываете от них из чувства детского уважения? Похвально. И вы находите удовольствие в курении?

— Пф, пф… да. Только голова с непривычки кружится.

— Так зачем же вы курите? Женщинам оно к тому же и нейдет.

Студентка сделала глубокую затяжку и сострадательно усмехнулась.

— Почему это? Мы создания нежные, эфирные, своего рода полевые цветочки; аромат наш может пострадать от едкого табачного дыма?

— Пожалуй, что и так.

— Липецкая, Ластов, silentium [5]! — возвысил голос Чекмарев. — На чем мы, бишь, остановились?

— Шроф описывал случай трудных родов! — отвечал кто-то.

— Извольте же продолжать, Шроф.

— Что это у вас, публичные чтения? Объясните, пожалуйста, — отнесся Ластов шепотом к соседу.