Утечка рождает среди “эсеров” так называемых максималистов. Эти убеждены в необходимости террора и необходимости экспроприаций. Только ужас, крах общества, возвращение его в первобытное смешанное состояние — способен, по их мнению, вызвать катарсис, очищение в поволоке. Иначе говоря, весь старый мир разрушим до основанья, а потом…

И, наконец, ницшеанская теория, о которой я уже упоминал. По мнению Гитлера, никакие изменения самосознания социума, его структуры — не приведут к качественному скачку. Поскольку однажды произошло смешение. Расы, имевшие изначально незамутненную “эманацию”, вступили в преступную связь с другими расами, а те были обречены на скудное, ввиду их поволоки, существование, и это привело к пост-вавилонскому строению мира. Именно так трактуется этот миф в ницшеанской теории… Всемирный потоп рассматривается вообще как первичный акт творения поволоки. Это перекликается с первой — пульсирующей — теорией. Однако в теории пульсации подразумевается, что все градации поволоки естественны, и после возникновения наиболее густой, “черной”, субстанции через некоторое время произойдет деградуляция, то есть постепенное, пошаговое рассасывание категорий “А”, “Б”, “С”, “Д”…

Германия же, развязав войну, полагает, что самый верный и правильный путь — уничтожение отдельных элементов, “вредоносных” народностей, после чего образуется оптимальный коктейль, случится реакция, и повсюду будет лишь одна “белая” поволока категории “Е”.

Кстати, вот вам тетрадки. Пишите…

Истина… здесь тире… поставили?.. Дальше: верное, правильное… правильное отражение действительности… действительности… в мысли… запятая… критерием которой в конечном счете является ПРАКТИКА… В философии существуют… объективная истина, абсолютная и относительная истина, конкретность истины, критерий истины, теория и ПРАКТИКА… ПРАКТИКУ можете записать себе на лбу…

* * *

Самое ужасное заключалось в том, что некоторую часть “загрязненных” пришлось все-таки расстрелять. “Пустить в расход, списать, уничтожить — как угодно”.

Андрей скривился и поскреб подбородок: стоило его запустить, и щетина начинала стремительно отрастать. И она пребольно кусалась. Ему следовало бы сейчас свернуть карту и отправиться в Контору, к Глейзеру, но он все так же сидел, ухватившись за подлокотники кресла, и с каким-то наслаждением закоренелого тунеядца взирал на большую карту города, закрывавшую половину шкафа, где хранилась документация.

Сразу после того, как Четвертый отдел в конце войны вернулся в столицу, город разделили на восемь районов. В соответствии со степенью их загрязненности. Первым делом, разумеется, все силы бросили на самые безнадежные. Большей частью это были бывшие ареалы обитания правительственной верхушки. Еще война не закончилась, а они уже сидели по своим убежищам и управляли страной, отдавая распоряжения исключительно по телефону, совещаясь по телефону, ненавидя друг друга по телефону… А вот теперь потребовали вернуть им прежние владения.

Отчеты об “очистках” следовали один за другим. И ничего хорошего не сулили. Надвигались крупные неприятности.

Андрей чувствовал это всеми печенками. Перед ним уже во всей красе рисовался под завязку налитый праведным гневом крепкий мужицкий кулак. Он был вплотную придвинут к омерзительно распухшей харе власти, и от него несло тем самым беспощадным, бессмысленным и страшным… бунтом русского народа. У Андрея скопилась на столе целая стопка этих самых тревожных отчетов. Она была так велика, что заслоняла собой и чашку с недопитым кофе, и блюдце с двумя бутербродами и потушенным прямо в нем окурком. Они не справлялись. Они не успевали. Они попали в оцепление. От этого кругом шла голова и опускались руки, будто отрезало. От этого легко можно было запаниковать.

Верхний листок на стопке был сильно измят. Андрей поглядел на него и поморщился. “Жевали его, что ли? Не могли почистоплотней… Ах, да, это ж я вчера сам… Как это я забыл? Мерзость какая!”

Он взял листок, держа его только двумя пальцами.

“78-й Ц — 309.789.67…”

Он задумчиво пожевал губу, вспоминая. Встал и подошел к карте.

— Семьдесят восьмой, семьдесят восьмой… — бормотал он, ведя по ней пальцем. — Ага, это где театр! Помним!

Он вернулся за стол и сел, держа листок на весу, все еще не решаясь его прочесть.

“Странно, чего это я его вчера так измял? Глейзер, сволочь… Надо было его сразу выгнать, прямо в коридоре!”

Андрей почесал в затылке. Он в равных пропорциях испытывал недоумение и нерешительность.

— А главное, хороший ведь квадрат! Архитектура там — прошлый век. Бомбили его, правда, здорово, но ведь это еще не аргумент!..

Он потянулся к бутерброду, но передумал. Посидел немного. Придвинул к себе чашку кофе, но кофе остыл. Пить его не хотелось. “Наверняка ведь какая-нибудь гадость”.

Наконец стал читать.

Оказалось, что под семьдесят восьмым квадратом проходило целых две ветки метро.

“А это уже само по себе невообразимо плохо, — подумал Андрей. Как раз в этом месте поволока практически не расчищена. Да что там — практически…”

Он вдруг вспомнил:

“А ведь я им посылал запрос два месяца назад! Можно даже по журналу проверить. Никакого ответа не пришло, — он с такой силой стукнул по столу, что окурок выпрыгнул из блюдца. — Дубина! Надо было под контроль брать”.

Доберутся туда бригады нескоро. Вот что. Сперва нужно пройти пятьдесят шестой и сорок третий квадраты…

Он представил себе вагон метро, как на пассажиров обрушивается целое озеро поволоки, и у него мурашки побежали по телу.

Поздно. Теперь уже поздно. Ничего не изменить.

Андрей смел со стола стопку, и отчеты посыпались на пол.

Навалилось отвращение к самому себе.

Он покосился на черный телефон. Молчит. Пока молчит.

“Сейчас бы в горячую ванну… И чего ради я стараюсь? Неясно. И вообще, вокруг одни рыла”.

Он развернул кресло к окну — над городом кружился мохнатый снег. Он сливался с молочным небом и оседал на засугробленные мостовые.

“А там хорошо”, — подумал он.

Андрей вдавил кнопку селектора, зажегся огонек, и оттуда сквозь помехи осторожно и с почтением прокашлялись:

— Да?.. Андрей Михайлович?.. — и уже более твердым голосом. — Слу-шаю вас.

Андрей тоже прокашлялся. Все-таки он так и не привык, что у него имеется личный секретарь. Да к тому же столь почтенного возраста.

— Э-э… Аарон Львович? Что у нас на сегодня?.. — ему очень понравилось это демократичное “у нас”, и вообще гладко получилось. Не так, как всегда. “Прогресс. Скоро совсем матерым заделаюсь”.

— Сейчас сверимся…

Зашелестели страницы.

— Ничего. На сегодня — ничего.

— Даже не верится!

— Да уж.

— Ладно. А Сперанский чертежи заносил?

— Да, вот они в углу стоят.

На мгновение Андрей ощутил досаду. Значит, все-таки придется отправиться к Глейзеру.

Тем не менее, он сказал:

— Наконец-то!.. Я сейчас поднимусь… Конец связи.

Он потянулся и протяжно зевнул. “Закрыть бы сейчас кабинет и сладко поспать часика два. У телефона провода оборвать и приказать никого к себе не пускать. “Нет, мол, его. Ушел. А куда — не сказал. Если хотите — в запой…” Он подумал о белоснежном городе, о красивых и древних улицах. Нет, пожалуй, лучше пройтись, развеяться… Он снова зевнул и содрогнулся. Порывшись в отчетах на полу, нашел измятый листок. Вывел на нем жирную отметку красным карандашом. Он этого так не бросит. Может быть, еще что-то можно исправить. Но сначала к Глейзеру. “Сейчас можно. Сейчас город не так страшен. В комендантский час от тебя люди шарахаются, прижимаются к стенам, и еще долго летят по переулку, замирая вдалеке, шаги… Ну, и криминал, разумеется. Мародерство. А самое главное, что под боком, по сути — концлагерь”.

“А листок этот я чаем залил, — отчетливо вдруг вспомнил он. — Вчера, когда Глейзер нагрянул…”