Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В этот момент Андрей зажал уши руками и значительную часть речи пропустил.

— …сплошные мифы, ни слова правды, одни домыслы и то, что было угодно тем, кто стоял у власти — победитель переписывает историю, и при этом иногда настолько, что совершенно невозможно отделить истину от слегка подретушированной “правды” и даже откровенной лжи.

— А-а, — протянул Палтыш, — ну что ж, спасибо, что разъяснил… Я только не понимаю, почему это тебя так волнует? А точнее сказать, понимаю, но лишь отчасти…

— Да что тут понимать! — возмутился Глейзер.

Он был похож сейчас на Гамлета в исполнении актера драматического театра — венценосный, нелепый бочонок, сорока лет от роду. Плешивый, неврастеничный, вечно потеющий, с плохими зубами, по-своему очень умный и ни на что не годный.

— Я ведь о нас как раз и говорю! О том, что правду сейчас знаем только мы, и только мы — мы! — ее делаем.

— Ясно, — отрезал Палтыш. — Тогда уж лучше — Александр Дюма!

— Нет, — решительно покачал головой Глейзер. — Я не хочу…

Андрей снова закрыл уши. “Сколько же это может продолжаться?” — подумал он.

— А вы знаете, — вмешался вдруг Брудзкайтис, — что он многое писал для журналов? С продолжением. Поэтому у него и главы одинаковой…

— У кого — одинаковый? — спросил Андрей. Эту часть разговора он тоже пропустил.

— У Дюма… — неуверенно протянул Брудзкайтис.

— У какого еще Дюма?

— У… старшего… — Брудзкайтис уже понял, что его не слушали. Андрей — так точно.

— О, господи! — Андрей обхватил голову руками и закачался на стуле, который оседлал задом наперед. — Да о чем вы тут болтаете, когда там такое? Да что ж всюду со своей пошлостью лезете?

— Какой пошлостью? — недоумевал Брудзкайтис.

Андрей хлопнул ладонью по столу.

— Хватит! — сказал он. — Давайте еще раз. Что там случилось?

Но его никто не слушал.

— Хотя, если разобраться, — медленно и с удовольствием, всего через минуту, рассуждал Брудзкайтис. — Это для нас — оно гадкое, а для тех, кто придет после — нет; и будет в этом видна… некая даже логика, повышенная идеологичность. Этого — сколь угодно. Хоть сейчас.

— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.

— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?

— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?

В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.

— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!

— Идиот… Глубокомысленный кретин.

Справа от Андрея образовалось движение.

— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…

— Он пил? — спросил Брудзкайтис.

— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.

И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.

— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!

— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.

И пророк больше не отзывался.

— Нальем! — призвал Палтыш.

Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.

Андрей представил себе, как бы это все могло быть:

“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…

Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…

Или не так. Можно вообще без чудес. Лучше — без чудес. С чудесами — мы бы его сразу в картотеку занесли. Он бы у нас по какому-нибудь делу прошел бы.

Хотя кто знает, как у них все там было — может, и занесли, может, и распяли — осталось лишь несколько преданных, больших выдумщиков — они потом книги написали…”

— Египетская тьма! — пророк заложил книгу и в упор поглядел на Палтыша. — Как дважды два. И агнцы!

— Разумеется… — сказал Палтыш, заранее со всем соглашаясь.

Палтыш был сейчас занят важным делом — он нес к неприлично желтым зубам бутерброд с винегретом.

— Зло порождает зло… — пробормотал пророк и вернулся к сводным таблицам. Он плохо видел и потому подметал строчки своим мясистым носом. — Семь порождений греха!

Палтыш, между тем, ухватился за живот.

— Ох! — сказал он. — Пожалуй, мне надо отлучиться, — и ушел в коридор.

— Это неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?

— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!

— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о “русской национальной идее”?

— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.

Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.

— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…

— Что это? — оторопело спросил Андрей.

Глейзер усмехнулся:

— В первой части, где про полюса, — “Майн кампф”.

— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.

Они выпили.

Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.

Он услышал:

— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой “жакерии” под предводительством еврейского народа?

Он услышал:

— Подробно. Жутко. Очень цинично.

Он услышал:

— Это было бы интересно?

Пауза. Глейзер ответил:

— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.

— Что именно?

— Все делать своими руками.

— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав “Майн кампф”. Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А “Майн кампф” — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.

— Он, кажется, был акварелистом?

Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:

— “Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…”

14
{"b":"812330","o":1}