СВИДЕТЕЛЬ. — Я заявляю, что документы, о которых идет речь, после роспуска Комиссии двадцати четырех были перенесены в Комитет общественной безопасности, где и должны находиться в настоящее время, ибо, встретившись на днях с двумя моими коллегами, состоявшими прежде, как и я, сотрудниками комиссии Двадцати четырех, и заведя с ними разговор о следствии против Марии Антуанетты, которое должно было начаться в данном трибунале, я спросил их, знают ли они, что могло произойти с упомянутыми документами, и они ответили мне, что эти документы были сданы на хранение в Комитет общественной безопасности, где сами они в настоящий момент трудятся.

Свидетель Тиссе призывает председателя спросить гражданина Гарнерена, не помнит ли он о том, что среди документов, найденных в доме Септёя, на глаза ему попадались также купчие на сахар, кофе, зерно и т. п. на общую сумму в два миллиона ливров, из которых пятнадцать тысяч уже были оплачены, и известно ли ему, что уже через несколько дней после этого названные купчие не удалось найти снова.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к Гарнерену. — Гражданин, вы только что слышали вопрос; угодно ли вам будет ответить на него?

ГАРНЕРЕН. — Я не имею никакого представления об этом факте. Тем не менее мне известно, что во всей Франции тогда имелись должностные лица, уполномоченные производить масштабную скупку продовольственных товаров с целью обеспечить значительное его удорожание, дабы таким путем вызвать у народа отвращение к революции и свободе и, следственно, заставить его добровольно вернуться в оковы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к обвиняемой. — Известно ли вам о масштабной скупке продовольственных товаров первой необходимости, производившейся по приказу двора, дабы душить народ голодом и заставить его потребовать возврата к прежнему порядку вещей, столь приятному тиранам и их гнусным приспешникам, которые держали народ под игом в течение четырнадцати веков?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я не имею никакого представления о том, что такая скупка происходила.

Заслушивают другого свидетеля.

ШАРЛЬ ЭЛЕОНОР ДЮФРИШ-ВАЛАЗЕ, землевладелец, бывший депутат Национального конвента, показывает, что среди бумаг, найденных в доме Септёя и послуживших, наряду с другими, для составления обвинительного акта против покойного Людовика Калета — в составлении этого акта ему довелось участвовать в качестве члена Комиссии двадцати одного, — он заметил два документа, имевших отношение к обвиняемой. Первым из них был бон, а точнее, подписанная ею расписка на сумму, насколько он может припомнить, в пятнадцать или двадцать тысяч ливров; вторым документом было письмо, где министр просил короля сообщить Марии Антуанетте о плане кампании, который он имел честь ему представить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Почему же в докладе, представленном вами Национальному конвенту, вы не сказали об упомянутых документах?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я не сказал о них, поскольку не считал полезным предъявлять в ходе суда над Людовиком Капетом расписку Антуанетты.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы были членом Комиссии двадцати одного?

СВИДЕТЕЛЬ. — Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вам известно, что могло стать с двумя этими документами?

СВИДЕТЕЛЬ. — Документы, послужившие для составления обвинительного акта против Людовика Капета, были затребованы Парижской коммуной, поскольку этот акт содержал обвинения против нескольких лиц, заподозренных в том, что они хотели скомпрометировать некоторых членов Конвента, чтобы добиться с их помощью указов, благоприятных для Людовика Капета. Я полагаю, что теперь, наверное, все эти документы возвращены в Комитет общественной безопасности Конвента.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к обвиняемой. — У вас есть что ответить на показания свидетеля?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я ничего не знаю ни о боне, ни о письме, о которых он говорит.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ОБВИНИТЕЛЬ. — Невзирая на ваше запирательство, представляется доказанным, что, благодаря своему влиянию на бывшего короля, вашего мужа, вы заставляли его делать все, что хотели.

ОБВИНЯЕМАЯ. — Посоветовать сделать что-либо и заставить сделать это — далеко не одно и то же.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ОБВИНИТЕЛЬ. — Из показаний свидетеля, как вы видите, следует, что министры были настолько хорошо осведомлены о влиянии, которое вы имели на Людовика Капета, что один из них призвал его поделиться с вами планом кампании, представленным ему за несколько дней до этого, из чего вытекает, что вы распоряжались его слабым характером, заставляя его делать немало дурных дел; ибо, допустив, что он следовал только лучшим из ваших советов, вы признаете, что нельзя было использовать более худых средств для того, чтобы подвести Францию к краю бездны, которая едва не поглотила ее.

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я никогда не замечала в нем слабости характера, о которой вы говорите.

Заслушивают другого свидетеля.

НИКОЛА ЛЕБЁФ, учитель, бывший муниципальный чиновник, заверяет, что он ничего не знает о фактах, относящихся к обвинительному акту; «ибо, — добавляет он, — если бы я заметил что-нибудь, то дал бы об этом отчет».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Были ли у вас беседы с Людовиком Капетом?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Беседовали ли вы на политические темы, находясь на дежурстве в Тампле, с вашими коллегами и заключенными?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я беседовал со своими коллегами, но мы никогда не говорили о политике.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Часто ли вы разговаривали с Луи Шарлем Капетом?

СВИДЕТЕЛЬ. — Никогда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не вы ли предложили дать ему для чтения «Нового Телемаха»?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не изъявляли ли вы желания быть его учителем?

СВИДЕТЕЛЬ. — Никогда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не высказывали ли вы сожаления по поводу того, что видите этого ребенка узником?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

Обвиняемую спрашивают, были ли у нее частные беседы со свидетелем, и она отвечает, что никогда не разговаривала с ним.

Заслушивают другого свидетеля.

ОГЮСТЕН ЖЕРМЕН ЖОБЕР, муниципальный чиновник и полицейский администратор, заявляет, что ему неизвестно ни об одном из фактов, приведенных в обвинительном акте.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Имели ли вы, во время вашего дежурства в Тампле, беседы с обвиняемой?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не показывали ли вы ей однажды нечто любопытное?

СВИДЕТЕЛЬ. — По правде сказать, я показывал вдове Капет и ее дочери восковые медальоны, так называемые камеи; то были аллегории Революции.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Был ли среди этих медальонов мужской портрет?

СВИДЕТЕЛЬ. — Думаю, что нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Например, портрет Вольтера?

СВИДЕТЕЛЬ. — Да; впрочем, дома у меня около четырех тысяч изделий такого рода.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Почему среди этих изделий оказалось изображение Медеи? Вы хотели этим дать какой-то намек обвиняемой?

СВИДЕТЕЛЬ. — То была чистая случайность; у меня их столько! Это английские изделия, которыми я торгую; я продаю их негоциантам.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Известно ли вам, что время от времени младшего Капета запирали, пока вы и другие полицейские администраторы вели частные беседы с обвиняемой?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я не имею никакого представления об этом факте.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Стало быть, вы продолжаете настаивать, что не имели частных бесед с обвиняемой?

СВИДЕТЕЛЬ. — Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к обвиняемой. — Вы продолжаете настаивать, что не имели в Тампле частных бесед с двумя последними свидетелями?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — И равным образом утверждаете, что Байи и Лафайет не были соучастниками вашего бегства в ночь с двадцатого на двадцать первое июня тысяча семьсот девяносто первого года?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Да.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Должен заметить вам, что ваше утверждение в отношении этих фактов находится в противоречии с показаниями вашего сына.

ОБВИНЯЕМАЯ. — Легко заставить восьмилетнего ребенка сказать все, чего вы хотите.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Но те, кто допрашивал его, не удовольствовались одним показанием; они заставили ребенка повторить его несколько раз и в несколько приемов, и он всегда говорил то же самое.