В первые дни король сопровождал своего сына в этих прогулках по саду Тюильри, но в конце концов был вынужден отказаться от этого развлечения из-за оскорблений, которые он получал от садовых сторожей.
В день Святого Людовика под окном короля распевали «Дело пойдет!».
Утром того же дня король узнал, что г-н де Лафайет покинул Францию. Позднее мы увидим, почему и в связи с чем у короля возникли сомнения в достоверности этого известия; однако вечером Манюэль подтвердил ему данную новость, принеся принцессе Елизавете письмо от ее теток, помеченное Римом.
Это было последнее письмо, которое королевская семья получила из-за границы.
Мало того что Людовика XVI не величали более титулом короля, мало того что его не называли более ни государем, ни его величеством — в его присутствии муниципалы нарочито садились и не обнажали голову. Король воспринимал все эти обиды с терпением, похожим на душевную вялость. Лишь в один из дней, а точнее, в одну из ночей, он выглядел взволнованным, чуть ли не огорченным.
Это было 24 августа, между полночью и часом ночи; несколько муниципалов вошли без доклада в комнату короля и приблизились к его постели; при виде этих людей камердинер бросается к ним.
— Что вам угодно, господа? — спрашивает он.
— В силу постановления Коммуны, — говорит один из них, — мы явились осмотреть эту комнату и забрать оружие, которое может здесь находиться.
— У меня нет оружия, — произносит король.
Муниципалы все обыскали и, в самом деле, ничего не нашли.
— Ладно, — сказали они, — довольно. Но, когда узник вошел в Тампль, у него была шпага; отдайте-ка ее нам.
Король повернулся к камердинеру и приказал ему принести шпагу.
На другой день король, как всегда молчаливый, дал знать, настолько тяжелым было для него это оскорбление; из всех оскорблений, нанесенных ему к этому времени, оно ранило его сильнее всего, и потому в тот же день он велел камердинеру написать Петиону, дабы известить его о том, что произошло ночью, и потребовать у него, чтобы были, наконец, установлены правила, в соответствии с которыми ему будут передавать указы Коммуны.
Петион не дал никакого ответа на это письмо.
То, что у короля забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:
— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.
Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.
К муниципалу подошел камердинер.
— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.
— Ну да, — усмехнулся муниципал, — ему пришлось стерпеть; начни он сопротивляться, кто оказался бы сильнее?
— Сударь, — заявил камердинер, — вам придется смириться с тем, что, учитывая вашу манеру действовать, я не лягу спать и останусь подле короля.
— Делайте что хотите, — ответил муниципал, начиная осмотр.
— Ложитесь спать, Гю, — промолвил король, — вы устали.
Камердинер хотел возразить.
— Я вам приказываю, — произнес король.
Камердинер отчасти повиновался и вышел из комнаты, но, оставив дверь приотворенной и бросившись на постель одетым, он был готов кинуться на помощь королю, если это будет нужно.
Однако страх его оказался напрасным; стоило муниципалу, вызвавшему такую сильную тревогу у несчастного камердинера, сесть в кресло, и он тотчас уснул и оглушительно храпел до самого утра.
Утром, поднявшись с постели, король с улыбкой сказал Гю:
— Согласитесь, что этот человек вызвал у вас сильную тревогу. Мне было больно видеть ваше беспокойство, да я и сам не чувствую себя в безопасности, ведь в том положении, до какого меня довели, я могу ожидать чего угодно.
Двадцать шестого августа была удовлетворена просьба Клери, камердинера дофина с самого его рождения, и ему было позволено находиться в заключении в Тампле вместе с королевской семьей. Его обыскали, уведомили о том, как ему надлежит вести себя, и в восемь часов вечера впустили в башню.
Зрелище несчастной августейшей семьи произвело на вновь прибывшего страшное впечатление; он не мог сказать ни слова, он задыхался.
— О, это вы, Клери! — промолвила королева. — Я рада вас видеть. Вы будете служить моему сыну и договоритесь с господином По в отношении тех услуг, какие касаются нас.
В ответ Клери пролепетал несколько невразумительных слов, но то был ответ сердца, и другое сердце его поняло.
Во время ужина королева и принцессы, которые в течение недели были лишены своих камеристок, спросили Клери, может ли он причесать их.
— Ах, сударыни, — ответил он, — я сделаю все, что вам будет приятно.
— Ш-ш! — тоном готового зарычать тигра произнес один из муниципалов.
Клери повернулся к нему.
— Это означает, — продолжал муниципал, понимая, что его угроза требует объяснения, — что я призываю вас быть более осмотрительным со своими ответами.
Одновременно с Клери в Тампль прибыл человек, которого король, как он полагал, уже дважды видел при чрезвычайных обстоятельствах: 20 июня и 10 августа; это был сапер Роше.
С самого начала своего появления в Тампле этот человек старался оскорбить короля и принцесс. То он распевал «Карманьолу» под окном королевы; то, зная, какое отвращение король питал к табачному чаду, пускал ему в лицо клуб дыма, когда тот проходил мимо. Поскольку нужно было пройти через его комнату, чтобы попасть в столовую, то, когда мимо него, опустив глаза, пробегали, словно три тени, королева и обе принцессы, он ложился в постель и произносил или вытворял какие-нибудь непристойности.
Король прощал все это с беззлобностью; королева сносила все это с достоинством.
Однажды какой-то мастеровой показал королю режущий инструмент и произнес:
— Смотри, толстяк Вето, вот этим отрубят голову твоей жене.
Король пожаловался Петиону, и тот велел арестовать этого человека.
Наступило 2 сентября, и меры предосторожности, связанные с охраной узников усилились; одновременно ужесточились наносимые им оскорбления. Принцесса Елизавета первой догадалась, по какой причине оскорбления стали жестче, а меры предосторожности — сильнее; утром, взглянув в свое окно, она увидела, что в окне дома напротив появился большой картонный плакат, на котором были начертаны слова:
«ВЕРДЕН ВЗЯТ».
Как только эта новость стала известна другим узникам, в комнату, где собралась королевская семья, вошел какой-то незнакомый им муниципальный чиновник, явно пребывавший в ярости; это был некий Матьё, бывший капуцин. Он начал с того, что арестовал г-на Гю и заявил ему, что его служба подле короля закончена; затем он обратился к самому королю и сказал следующее:
— Да, да, я отлично вижу, что вы ничего не знаете или делаете вид, что ничего не знаете о происходящем. Ну что ж, сейчас я вам это расскажу; отечество находится в величайшей опасности: враг вступил в Шампань, прусский король идет к Шалону, и вы ответите за все беды, какие могут из этого проистечь. Мы знаем, что нам, нашим женам и нашим детям суждено погибнуть, но народ будет отмщен, и, клянусь вам, вы умрете прежде нас.
Услышав эту угрозу, юный дофин, которому показалось, будто он уже видит отца мертвым, расплакался и убежал в другую комнату, куда вслед за ним бросилась его сестра, которой с великим трудом удалось его утешить.
Однако король со своим обычным спокойствием ответил посланцу Коммуны:
— Я все делал для блага народа, и мне не в чем себя упрекнуть.
Вечером небольшую комнату, которую занимал г-н Гю, опечатали, а его самого увели в тюрьму Ратуши.
