Комната была заперта снаружи, и понадобилось некоторое усилие, чтобы ее открыть.

В конце концов дверь уступила нажиму, и комиссары смогли войти внутрь.

Принц сидел перед небольшим квадратным столом, на котором было разбросано много игральных карт; некоторые из них были согнуты в форме коробочки, а из других построены карточные домики.

Он был занят этими картами и, когда комиссары вошли в его комнату, даже не двинулся с места.

На нем была новая матроска из темно-серого сукна; голова его ничем не была покрыта. В комнате, убранной, как и прихожая, по случаю визита комиссаров, было чисто и светло.

Кровать представляла собой деревянную кушетку без полога; простыни и тюфяки на ней были обновлены и показались комиссарам качественными.

Эта кровать стояла слева, позади входной двери.

За ней стояла еще одна деревянная кушетка, без всяких спальных принадлежностей; она служила кроватью Симону, когда он жил в этой же комнате.

Упомянем здесь, что после 9 термидора Симон был обезглавлен.

Появление в его камере комиссаров и расспросы, с которыми они обращались к тюремному надзирателю, казалось, не произвели на юного принца никакого впечатления, и, как мы уже говорили, он даже не повернулся, когда открылась дверь.

Арман подошел к нему и сказал:

— Сударь, правительство, слишком поздно осведомленное о плохом состоянии вашего здоровья и о вашем отказе прогуливаться и отвечать на обращенные к вам по этому поводу вопросы, равно как и на сделанные вам предложения употребить какие-нибудь лекарства или допустить к себе врача, послало нас к вам, чтобы мы удостоверились во всех этих фактах и уже сами, от его имени, повторили вам все эти предложения. Мы хотим, чтобы они были приятны вам; нам позволено предоставить вам возможность расширить территорию ваших прогулок и обеспечить вас для забав и развлечений теми предметами, какие вы пожелаете иметь. Так что прошу вас ответить мне, сударь, если вам это подходит.

Оратор, как видим, заранее приготовил эту небольшую речь; сколь же велико было его удивление, когда принц пристально посмотрел на него с минуту, а затем, не изменив позы, молча вернулся к своим картам и карточным домикам.

Арман, полагая, что принц не расслышал его, заговорил снова:

— Возможно, я плохо объяснил или вы меня не поняли, сударь, но мне доверена честь спросить вас, не желаете ли вы иметь лошадь, собаку, птиц, игрушки какого-либо рода, одного или нескольких товарищей по играм, ваших сверстников, которых мы представим вам, перед тем как поселить подле вас? Не желаете ли вы прямо сейчас спуститься в сад или прогуляться по верхней площадке башни? Не желаете ли вы конфет, пирожных? Короче, хотите вы чего-нибудь?

Принц снова повернул голову в сторону Армана и с почти пугающей неподвижностью взгляда посмотрел на него, но не ответил ему ни слова.

Тогда Арман позволил себе принять чуть более резкий тон и, подчеркивая каждое слово, произнес:

— Сударь, в вашем возрасте столько упрямства является недостатком, который ничто не может извинить; это упрямство тем более удивительно, что наш визит, как вы видите, имеет целью доставить некоторое облегчение вашему положению, позаботиться о вашем здоровье и оказать ему помощь. Как, по-вашему, достичь этого, если вы постоянно отказываетесь отвечать и не говорите, чего вы хотите? Если существует какой-либо иной способ вам это предложить, соблаговолите сказать нам о нем, и мы сообразуемся с ним.

Однако эта новая просьба, которую ребенок выслушал с тем же пристальным взглядом и тем же вниманием, не вывела его из молчания.

Арман набрался терпения и продолжал:

— Если бы ваш отказ говорить подвергал неприятностям только вас, сударь, мы подождали бы, не без огорчения, но с величайшим смирением, той минуты, когда вы соблаговолите нарушить молчание, поскольку можно было бы предположить, что ваше положение неприятно вам, видимо, в меньшей степени, чем мы думаем, раз вы не хотите выйти из него; однако вы не принадлежите самому себе: все те, что вас окружают, ответственны за вашу особу и состояние вашего здоровья; неужели вы хотите подвергнуть неприятностям их, неужели вы хотите, чтобы мы подвергли неприятностям себя сами? Ибо какой ответ предстоит нам дать правительству, лишь орудиями которого мы являемся? Умоляю вас, соблаговолите ответить мне, или же мы кончим тем, что будем приказывать вам.

Ни слова в ответ, и все тот же неподвижный взгляд.

Арман пал духом; по его словам, этот взгляд нес в себе такое выражение покорности судьбе и безразличия, что казалось, будто он хотел передать мысль: «Мне все равно, добивайте вашу жертву!»

При виде этого взгляда Арман не только не смог ничего приказывать царственному ребенку, не только не смог грубо обходиться с бедным созданием, мученичество которого заставляло почитать его как святого, но и ощутил, как из глаз у него самого покатились слезы, и он был готов разрыдаться.

Он сделал несколько шагов по комнате, чтобы набраться сил, а затем вернулся к принцу и сказал ему, пытаясь придать своему голосу некоторую властность:

— Сударь, пожалуйста, дайте мне вашу руку.

Ребенок тотчас же протянул ему руку.

Арман взял ее и, проведя по ней ладонью до самой подмышки, ощутил одну опухоль на запястье и другую на локте.

Опухоли эти, по-видимому, не были болезненными, ибо Арман мог касаться их и даже надавливать на них, а принц при этом никак не давал знать, что ему больно.

Арман продолжил обследование.

— Пожалуйста, другую руку, сударь, — попросил он.

Принц подал ему другую руку; на ней опухолей не оказалось.

— Позвольте, сударь, — произнес Арман, — я потрогаю также ваши голени и колени.

Принц поднялся, и тот, кто его осматривал, обнаружил такие же утолщения в подколенных впадинах.

«Когда юный принц стоял так передо мной, — говорит в своих мемуарах Арман, — бросались в глаза его рахитичная осанка и недостатки его телосложения: длинные, худые голени и бедра, такие же руки, крайне короткий торс, выпирающий живот, высокие и узкие плечи; но при этом черты лица его были необычайно красивыми во всех деталях, кожа светлой, хотя и лишенной красок, а волосы длинными и красивыми, хорошо ухоженными, светло-каштановыми».

— А теперь, сударь, — произнес Арман, — соблаговолите сделать несколько шагов.

Юный узник сразу же подчинился и прошел к двери, разделявшей две кровати, а затем тотчас вернулся и сел.

И тогда Арман предпринял последнюю попытку.

— Неужели вы считаете, сударь, — сказал он, — что ваша усталость проистекает от ходьбы, и не понимаете, что, напротив, как раз эта апатия является единственной причиной вашей болезни и тех неприятностей, какие вам угрожают? Пожалуйста, доверьтесь нашему опыту и рвению, ведь лишь прислушиваясь к нашим просьбам и полагаясь на наши советы, вы можете надеяться восстановить ваше здоровье; мы пришлем к вам врача и надеемся, что вам будет угодно отвечать на его вопросы; подайте нам хотя бы знак, что вы не против этого.

В комнате повисла тишина, и в течение нескольких минут комиссары тщетно ждали ответа на этот вопрос.

Ни знака, ни слова не последовало.

— Сударь, — снова заговорил Арман, — пройдитесь, пожалуйста, снова и немного подольше.

На этот раз ответом ему опять стало молчание, означавшее отказ.

Принц остался сидеть, оперев локти о стол; выражение его лица не менялось ни на секунду, и ни малейшего беспокойства, ни малейшего удивления не читалось в глазах, как если бы в комнате не было комиссаров или как если бы они ничего не говорили.

Впрочем, говорил только Арман.

Его коллеги ни разу за все это время не открыли рта.

Казалось, они были ошеломлены этим мучительным зрелищем.

С выражением глубокой печали они переглядывались между собой и уже сделали несколько шагов друг к другу, чтобы поделиться своими впечатлениями, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел тюремщик с обедом для принца.

«Красная глиняная миска, — пишет Арман, — содержала черную похлебку, в которой плавало несколько чечевичек; на тарелке такого же сорта одиноко лежал маленький кусочек почерневшего вареного мяса, на качество которого достаточно ясно указывало то, что его сопровождало: дно второй тарелки было покрыто чечевицей, а на третьей лежало шесть каштанов, скорее горелых, чем жареных; ложка и вилка были оловянными, а ножа не было вовсе!