Но вот что вам бесполезно отрицать, так это ваше действенное участие в бою, начавшемся между патриотами и приспешниками тирании; рвение и пыл, с каким вы служили врагам народа и подавали им патроны, которые вы брали на себя труд надкусывать и которые предназначались для того, чтобы стрелять в патриотов и уничтожать их; ваши мольбы против общественного блага, направленные на то, чтобы победа осталась в руках сторонников вашего брата, и всякого рода ободряющие слова, с какими вы обращались к убийцам отчизны.
Что вы ответите на эти последние обвинения?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Все обвинения, какие мне предъявляются, настолько оскорбительны, что я никоим образом не могу быть ими замарана.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Во время поездки в Варенн, не упредили ли вы постыдное бегство тирана похищением бриллиантов, именуемых бриллиантами короны и принадлежащих нации, и не отправили ли вы их вашему брату д'Артуа?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Эти бриллианты не были отправлены д'Артуа; я ограничилась тем, что передала их на хранение доверенному лицу.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Угодно вам назвать имя хранителя бриллиантов или это сделать нам?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Я доверила хранить их господину де Шуазёлю.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Что стало с бриллиантами, которые, по вашим словам, вы доверили Шуазёлю?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Я ничего не знаю о том, какова могла быть судьба этих бриллиантов, ибо не имела возможности снова встретиться с господином де Шуазёлем, и к тому же она нисколько меня не интересовала.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы не перестаете лгать в ответ на все обращенные к вам вопросы, особенно в отношении пропажи бриллиантов, ибо протокол от двенадцатого декабря тысяча семьсот девяносто второго года, со знанием дела составленный представителями народа в ходе следствия по делу о краже этих бриллиантов, безоговорочно удостоверяет, что упомянутые бриллианты были отправлены д'Артуа.
(Обвиняемая ничего не ответила на эти слова.)
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не состояли ли вы в переписке с вашим братом, бывшим Месье?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Вряд ли я состояла в ней, тем более после того, как она была запрещена.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не оказывали ли вы помощь, лично перевязывая им раны, убийцам, которых ваш брат послал на Елисейские поля предавать смерти отважных марсельцев?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Я никогда не слышала о том, чтобы мой брат посылал убийц предавать смерти кого бы то ни было; если же мне довелось оказывать помощь нескольким раненым, то даже одно человеколюбие могло побудить меня перевязывать им раны; чтобы заняться облегчением страданий, мне не нужно было осведомляться об их причине; я не ставлю себе этого в заслугу, но не могу вообразить, как можно вменить мне это в вину.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Крайне трудно согласовать чувство человеколюбия, о котором вы говорите, с жестокой радостью, какую вы выказывали при виде потоков крови, пролившейся десятого августа. Все это позволяет думать, что вы человечны лишь по отношению к убийцам народа и исполнены звериной, кровавой жестокости по отношению к защитникам свободы.
Вместо того чтобы оказывать им помощь, вы своими рукоплесканиями подстрекали к их избиению; вместо того чтобы разоружить убийц народа, вы и ваши сообщники щедро раздавали им орудия убийства, теша себя надеждой восстановить с их помощью деспотизм и тиранию.
Таково человеколюбие властителей наций, во все времена жертвовавших миллионами людей во имя своих прихотей, своего властолюбия или своей алчности.
Достанет ли у обвиняемой Елизаветы, чей план защиты состоит в отрицании всего, что вменяется ей в вину, искренности, чтобы сознаться в том, что она обольщала младшего Капета надеждой унаследовать трон отца и таким образом подготавливала восстановление монархии?
ОБВИНЯЕМАЯ. — Я по-душевному беседовала с этим несчастным, который дорог мне по многим причинам, и, хотя и безуспешно, обращалась к нему со словами утешения, способными, как мне казалось, смягчить горе, которое он испытывает от потери тех, кто произвел его на свет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Это означает признаться, хотя и в других выражениях, в том, что вы внушаете младшему Капету замыслы мести, которые вы и ваши близкие беспрестанно вынашивали против свободы, и тешите себя надеждой восстановить из обломков рухнувший трон, оросив его кровью патриотов.
LVIII
Председатель трибунала высказывается за вынесение смертного приговора. — Членов семьи Ломени де Бриенн приговаривают к смерти. — Острота председателя трибунала. — К принцессе Елизавете не допускают неприсягнувшего священника. — Зал Мертвых. — Косынка, поделенная пополам. — Ореол молодости. — Двадцать третья в повозке палача. — Похвальное слово сестре короля. — Ответ г-ну де Сен-Парду. — Она следует за своим братом повсюду. — Благородные дамы, которые ее сопровождают. — Последний поцелуй. — Суждение о добродетелях принцессы Елизаветы. — Последнее злодеяние 10 мая.
После того как допрос закончился, председатель трибунала высказался за вынесение смертного приговора, и присяжные, опрошенные им, заявили, повинуясь, как было сказано, голосу совести, что принцесса заслуживает смерти.
Одновременно с ней, как мы уже отмечали, были приговорены к смерти все члены семьи Ломени де Бриенн, а также вдова и сын Монморена, бывшего министра, убитого 2 сентября, во время бойни в тюрьмах.
Молодому человеку было девятнадцать лет.
И потому, видя вокруг принцессы Елизаветы, помимо членов семьи Ломени де Бриенн, г-жи де Монморен и ее сына, еще и г-жу де Сенозан, г-жу де Монморанси, г-жу де Канизи и старого царедворца по имени граф де Сурдеваль, председатель трибунала мило сострил, обращаясь к Фукье-Тенвилю:
— Ну, право, на что ей жаловаться? Видя себя у подножия святой гильотины, в окружении всей этой преданной знати, она вполне может полагать, что все еще находится в Версале!
Председатель суда был прав: у принцессы Елизаветы не было на площади Людовика XV недостатка в благородных дамах, подобно тому как у короля Иоанна в битве при Пуатье и у Филиппа Валуа в битве при Креси не было недостатка в благородных кавалерах.
Так что принцесса Елизавета не жаловалась: она простила своих палачей и молилась за своих товарищей по несчастью.
Она выслушала свой приговор, не выказав ни удивления, ни печали, с улыбкой на губах, однако грустно опустила голову, когда ей было отказано в просьбе допустить к ней неприсягнувшего священника.
Ее намеревались препроводить обратно в Консьержери, однако она попросила впустить ее как можно раньше в тот общий зал, который полагалось называть залом Равенства, но которому люди дали более значимое название — зал Мертвых; и там, находясь среди приговоренных к смерти, сгорбившихся либо из-за того, что им было жаль расставаться с жизнью, либо из-за того, что их пугала вечная разлука, она осталась на ногах, переходя от одной жертвы к другой, подобная тем ангелам, которые спускались на арену античного цирка, чтобы ободрить и поддержать первых христиан; ее последний поступок был исполнен возвышенной целомудренности.
Одна из женщин, находившихся в зале Мертвых, искала платок, чтобы прикрыть грудь. Принцесса Елизавета разорвала свою косынку и половину ее отдала этой женщине.
Затем настала ее очередь: палач отрезал ее длинные белокурые волосы, которые упали вокруг нее, подобные ореолу молодости, уступив место ореолу вечности.
Тотчас же ее товарки бросились к ним и поделили их между собой; затем ей связали руки, но при этом никакое облачко не нарушило безмятежности ее ангельского лица, она не испустила ни единого вздоха, у нее не вырвалось ни единой жалобы.
Ее последней посадили на заднюю скамейку повозки: двадцати двум головам предстояло упасть прежде, чем упадет ее голова!
Повозки тронулись с места.
Народ, обычно склонный страшно шуметь и извергать потоки оскорблений, когда мимо него провозили приговоренных к смерти, на этот раз безмолвствовал; все показывали друг другу рукой на мученицу, а нескольких простолюдинок, еще веривших в Бога, поймали на том, что они осеняли себя крестом.
