Бо находился рядом, ожидая этого письма; когда письмо было закончено, королева поцеловала все его страницы, сложила его и, не запечатав, вручила тюремщику.

Но, как мы уже говорили, Бо был вынужден отдать его Фукье-Тенвилю.

Как видно из ее письма, королева заранее приняла решение отказаться от духовного напутствия любого присягнувшего священника, который мог к ней явиться.

Епископ Парижский, Гобель, послал к ней, одного за другим, трех священников.

Один, по имени Жирар, был конституционным кюре прихода Сен-Ландри;

второй, аббат Ламбер, был одним из викариев епископа Парижского;

третий, Лотрингер, был наполовину немец, наполовину француз.

Аббат Жирар явился первым; королева приняла его более чем холодно.

— Благодарю вас, — сказала она ему, — но моя вера запрещает мне принять прощение Господа от священника иной веры, нежели римская. Тем не менее я очень нуждаюсь в нем, — добавила она, словно рассуждая вслух, — ибо я великая грешница; к счастью, скоро я приобщусь к великому таинству.

— О да, мученица! — тихо промолвил добрый кюре, склонившись в поклоне.

Видя, что старший по чину священник, начальствующий над ним, получил отказ, аббат Ламбер даже не попытался заговорить с королевой; он держался в стороне и со слезами на глазах, подобно аббату Жирару, удалился вслед за ним.

Что же касается аббата Лотрингера, то он проявил добросовестное упорство и его настойчивость отяготила последние минуты королевы.

Тщетно она отказывалась от его услуг — он остался; тщетно она говорила ему, что черпает утешение в себе самой, — он хотел утешить ее вопреки ее воле.

Твердость, с какой она отвергала услуги присягнувших священников, объяснялась надеждой, внушенной ей принцессой Елизаветой; та сообщила ей номер и этаж некоего дома на улице Сент-Оноре, мимо которого приговоренных к казни провозили на пути к площади Революции; так вот, в день казни, в тот момент, когда повозка с ними проезжала перед этим домом, там, на указанном этаже, неизменно находился священник, ронявший на голову им то отпущение грехов in extremis,^[9] ради которого Церковь наделяла всей своей властью даже самых скромных своих пастырей.

Королева сняла черное платье вдовы, чтобы надеть белое платье мученицы; дочь тюремщика Бо, помогавшая королеве одеться, подала ей самую красивую из трех ее сорочек, отороченную кружевами, затем причесала ее, убрала ее поседевшие волосы под белый чепец, стянутый черной лентой, и накинула на ее исхудалые плечи косынку, белую, как и все остальное.

В одиннадцать часов в зал Мертвых вошли жандармы и палачи; увидев их, королева не побледнела: чувство страха полностью угасло в ней; вместо того чтобы страшиться эшафота, она, казалось, стремилась к нему.

Она сидела на скамье, прислонившись головой к стене; когда они вошли, она встала, обняла дочь тюремщика, сама отрезала себе волосы, безропотно дала связать себе руки и твердым шагом последовала за своими страшными провожатыми.

Но, выйдя с лестницы во двор и оглядевшись, она заметила повозку для смертников, ожидавшую ее и тех, кого должны были казнить вместе с ней; при этом зрелище она остановилась и сделала попытку повернуть назад, а на лице ее появилось выражение удивления, и даже не столько удивления, сколько ужаса.

До этой последней минуты она полагала, что к эшафоту ее повезут в закрытой карете, как это из соображений деликатности было сделано в отношении короля, однако, как видим, в отношении королевы равенство перед лицом смерти было доведено до крайних пределов.

Стоило ей появиться, как народ, толпившийся на набережных и мостах, всколыхнулся, словно море, и из глоток всех этих людей, чьи сердца были исполнены ненависти, злобы и желчи, вырвались крики: «Долой Австриячку! Смерть вдове Капет! Смерть госпоже Вето! Смерть тирании!»

Толпа была настолько тесной, что какое-то время казалось, будто повозка не сможет двигаться, однако во главе кортежа встал актер Грамон, который, размахивая голой саблей, раздвигал толпу грудью своей лошади.

Однако вскоре крики толпы начали стихать под холодным и сумрачным взглядом королевы; сражение длилось минут десять; в течение этих десяти минут ее щеки то пунцовели, то бледнели, что указывало на страшную борьбу, происходившую внутри нее; наконец, побежденная вначале сама, она взяла верх над зрителями.

И в самом деле, никогда еще человеческое лицо не внушало с такой силой почтения. Никогда еще Мария Антуанетта не выглядела столь величественной и столь царственной.

Равнодушная к увещеваниям аббата Жирара, сопровождавшего ее вопреки ее воле, она не поворачивала лица ни вправо, ни влево; мысль, жившая в глубине ее мозга, казалась неподвижной, как ее взор.

Неровное движение повозки по ухабистой мостовой своими толчками только подчеркивало оцепенелость фигуры королевы.

Казалось, это везли в телеге мраморную статую, предназначенную для гробницы.

Однако у этой царственной статуи был горящий взгляд и ветер трепал ее волосы, хлеставшие ее по щекам.

Но, когда повозка поравнялась с церковью Успения Богоматери, эта оцепенелость исчезла.

Королева подняла голову и, казалось, стала с беспокойством что-то искать глазами.

Зрители, не знавшие, что она ищет глазами, подумали, что ее внимание привлекли полощущиеся флаги и развевающиеся ленты, украшавшие почти все окна на улице Сент-Оноре.

Лишь только Господь Бог, королева и человек, стоявший у окна на четвертом этаже одного из домов, знали, что она пыталась разглядеть.

Разглядеть же она пыталась дом под номером, указанным ей принцессой Елизаветой, а в этом доме — священника, который должен был благословить ее из своего окна.

Наконец, королева увидела этот дом и, по знаку, поданному одной лишь ей, узнала священника.

И тогда она закрыла глаза, опустила голову, сосредоточилась и погрузилась в молитву.

Затем она подняла кверху лицо, окруженное ореолом радости, которая удивила тех, кто видел, как с ней совершилось это преображение, но не мог угадать его причины.

Между тем повозка продолжала ехать дальше.

Достигнув места казни, она остановилась прямо напротив главной аллеи, которая вела от Поворотного моста к Тюильри.

Королева повернула голову в сторону своего бывшего дворца, и несколько слезинок скатилось по ее щекам.

Разумеется, не сожаление было причиной этих слез, ведь она вступила туда лишь для того, чтобы страдать.

Зная, что ей надо будет подняться на эшафот, она тотчас же, но осторожно, сошла вниз по трем ступенькам подножки.

Ее поддерживал Сансон, который до последней минуты, выполняя ту работу, к какой он был сам приговорен, проявлял к королеве величайшее уважение.

Чтобы пройти от повозки до эшафота, достаточно было сделать лишь несколько шагов; королева прошла это расстояние, не ускоряя шага, но и не замедляя его, идя своей обычной походкой, а затем величественно поднялась по ведущим к смерти ступенькам, перед которыми она оказалась.

Королева ступила на помост; священник продолжал что-то говорить ей, но она не слушала его; подручный палача тихонько подталкивал ее сзади, а другой развязывал косынку, прикрывавшую ее плечи.

Мария Антуанетта ощутила бесстыдную руку, прикоснувшуюся к ее шее; она резко дернулась, чтобы обернуться, и наступила на ногу Сансону, который незаметно для нее подготавливал роковую защелку.

— Простите, сударь, — сказала она ему, — я сделала это нечаянно.

Затем, повернувшись в сторону Тампля, она произнесла:

— Еще раз прощайте, дети мои! Скоро я соединюсь с вашим отцом.

То были последние слова, которые произнесла Мария Антуанетта.

На часах Тюильри пробило четверть первого, когда нож гильотины упал и отделил голову от тела.

Подручный палача поднял эту голову и, показывая ее народу, сделал круг по эшафоту.

Так 16 октября 1793 года окончила жизнь Мария Антуанетта Жанна Жозефа Лотарингская, дочь императора и вдова короля.

Ей было тридцать семь лет и одиннадцать месяцев, и она двадцать три года прожила во Франции.