Однако каждый раз, когда в этом обвинительном акте звучали имена г-жи де Полиньяк и принцессы де Ламбаль, двух ее сердечных подруг, лицо ее омрачалось, а на глазах у нее появлялись слезы.

Один лишь крик вырвался из ее сердца: это произошло в тот момент, когда были зачитаны обвинения, выдвинутые против нее ее собственным сыном, когда ее обвинили в том, что она совершила против дофина преступление, какое, по свидетельству Светония, Агриппина совершила против Нерона. О, вот тогда она вздрогнула всем телом, поднялась и, бледная, чуть ли не грозная, воскликнула, обращаясь к женщинам, присутствовавшим на суде:

— О! Я взываю ко всем матерям!

В ответ на отвратительное обвинение, выдвинутое Эбером, в зале раздался крик ужаса.

Само собой разумеется, она была приговорена.

Вот вопросы, поставленные трибуналом перед присяжными:

«1°. Достоверно ли, что существовали тайные сношения и сговор с иностранными державами и другими внешними врагами Республики, причем названные тайные сношения и сговор были нацелены на то, чтобы предоставить им денежную помощь и возможность вступить на французскую территорию, дабы способствовать тем самым успеху их армий?

2°. Изобличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова Людовика Капета, в том, что она содействовала этому сговору и поддерживала эти тайные сношения?

3°. Достоверно ли, что существовал тайный заговор с целью разжечь гражданскую войну внутри Республики?

4°. Изобличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова Людовика Капета, в том, что она участвовала в этом тайном заговоре?»

После часового обсуждения присяжные вернулись в зал заседаний и на все четыре вопроса ответили утвердительно.

Тогда председатель трибунала поднялся и, обращаясь к слушателям, произнес следующие слова:

— Если бы граждане, заполняющие этот зал, не были свободными людьми и по этой причине не были способны ощущать гордость таковыми быть, мне пришлось бы, возможно, напомнить им, что в тот момент, когда национальное правосудие готовится вынести приговор, закон, разум и мораль предписывают им соблюдать полнейшее спокойствие; что закон запрещает им выражать каким-либо образом свое одобрение и что любое лицо, какие бы преступления его ни пятнали, подвластен, как только на него обрушился закон, лишь несчастью и человечности!

Свой приговор Мария Антуанетта выслушала спокойно, почти бесстрастно, не произнеся ни слова, не подняв глаза к небу, не опустив их к земле.

Председатель спросил у нее, имеет ли она какие-либо возражения против вынесенного ей смертного приговора.

Королева покачала головой в знак отрицания и сделала шаг к двери, как если бы торопилась к эшафоту.

И в самом деле, на пути к эшафоту у нее оставалась лишь короткая передышка, которую приговоренные к смертной казни обычно делали в том преддверии площади Революции, что называли залом Мертвых.

Народ неистово рукоплескал вынесенному приговору, дававшему ему право попирать ногами ненавистную женщину, постылую королеву.

Эти рукоплескания сопровождали Марию Антуанетту вплоть до зала Мертвых.

Оказавшись там, она при первых проблесках последнего дня своей жизни, начавших пробиваться сквозь густой октябрьский туман, написала следующее письмо, которое было вручено не его адресату, а Фукье-Тенвилю, передавшему его Кутону, в чьих бумагах оно и было обнаружено, когда оба они в свой черед присоединились к той, кого приговорили к смерти.

«16 октября, 4 ¹/₂ часа утра.

Вам, сестра моя, я пишу в последний раз.

Меня только что приговорили не к позорной смерти — она позорна лишь для преступников, — а к возможности соединиться с Вашим братом; невиновная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть ни в чем не упрекает.

Мне глубоко жаль покинуть моих несчастных детей; Вы знаете, что я жила только для них и для Вас, моя добрая и нежная сестра, Вас, пожертвовавшую по своей дружбе всем, чтобы быть с нами! Но в каком положении я оставляю Вас!

Из защитительной речи в суде я узнала, что мою дочь разлучили с Вами. Увы! Бедное дитя, я не осмеливаюсь писать ей, она все равно не получит моего письма; я не знаю даже, дойдет ли это письмо до Вас.

Примите здесь мое благословение для них обоих. Я надеюсь, что рано или поздно, повзрослев, они смогут соединиться с Вами и в полной мере наслаждаться Вашими нежными заботами.

Пусть они оба думают о том, что я не переставала им внушать: что принципы и неукоснительное исполнение своих обязанностей являются главными ценностями в жизни и что их дружба и взаимное доверие составят их счастье.

Пусть моя дочь сознает, что в ее возрасте она должна всегда помогать своему брату советами, какие смогут ей внушить ее больший, чем у него, опыт и ее дружба.

Пусть мой сын в свой черед оказывает своей сестре все заботы, все услуги, какие только может подсказать дружба.

Пусть они оба сознают, что, в каком бы положении им ни довелось оказаться, они только в своем единении будут по-настоящему счастливы.

Пусть они берут пример с нас! Сколько утешения в наших несчастьях дала нам наша дружба! Счастьем наслаждаешься вдвойне, когда можешь разделить его с другом, а где найдешь более нежного, более близкого друга, чем в своей собственной семье?

Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я особенно настойчиво повторяю ему: "Пусть он никогда не стремится мстить за нашу смерть".

Мне надо сказать Вам еще нечто крайне тягостное для моего сердца. Я знаю, сколько огорчений причинил Вам этот ребенок. Простите его, моя дорогая сестра, подумайте о его возрасте и о том, как легко заставить ребенка сказать то, что хочешь, и даже то, чего он не понимает.

Настанет день, я надеюсь, когда он лучше поймет всю цену Вашей доброты и Вашей нежности к ним обоим.

Мне остается доверить Вам мои последние мысли. Я хотела было записать их в начале суда, но, помимо того, что мне не давали писать, ход суда был так стремителен, что у меня для этого действительно не было времени.

Я умираю в католической, апостолической и римской вере, вере моих отцов, в которой я была воспитана и которую всегда исповедовала; умираю, не ожидая никакого духовного напутствия, не зная, существуют ли здесь еще пастыри этой веры, ведь даже то место, где я нахожусь, подвергло бы их слишком большой опасности, если бы они хоть раз вошли сюда.

Я искренне прошу прощения у Бога за все грехи, какие могла совершить за свою жизнь.

Я надеюсь, что в своей благости он примет мои последние моления, равно как и те, что я уже давно шлю ему, чтобы он соблаговолил в своем милосердии и своей благости принять мою душу.

Я прошу прощения у всех, кого я знаю, и особенно у Вас, моя сестра, за все те обиды, какие я могла неумышленно нанести Вам.

Я прощаю всем моим врагам зло, которое они мне причинили.

Я говорю слова прощания моим теткам и всем моим братьям и сестрам.

У меня были друзья; мысль о том, что я навсегда разлучаюсь с ними и с их горестями, вызывает одно из самых глубоких сожалений, которые я уношу с собой в час смерти! Пусть, по крайней мере, они знают, что до последней минуты я думала о них.

Прощайте, моя добрая и нежная сестра; о, если б это письмо дошло до Вас! Всегда думайте обо мне.

От всего сердца обнимаю Вас и этих бедных и дорогих детей…

Боже мой! Как мучительно покинуть их навсегда!

Прощайте, прощайте! Мне осталось заняться лишь своими духовными обязанностями.

Поскольку я не свободна в своих действиях, то, возможно, ко мне приведут священника, но я заявляю здесь, что не скажу ему ни слова и обойдусь с ним как с совершенно посторонним человеком».