Как уже было сказано, Ришар и его жена, заподозренные в сообщничестве с Ружвилем, потеряли свое место; речь шла о том, чтобы назначить кого-нибудь на столь важную должность, и какое-то время подумывали даже о гнусном Симоне, как вдруг два бывших надзирателя тюрьмы Ла-Форс, г-жа Бо и ее муж, стали домогаться этого назначения с такой настойчивостью, что им удалось прийти на смену Ришарам.

Некогда королева оказала им покровительство, и вот теперь, в тот самый момент, когда узница оплакивала потерю своих несчастных защитников, она внезапно увидела, не в силах вначале поверить в это, дружеские лица.

Коммуна распорядилась посадить королеву на обычный тюремный паек, то есть на черный хлеб и воду; от воды из Сены королеве становилось плохо, и она уже давно просила давать ей пить воду из Аркёя, к которой у нее была привычка; г-же Бо тайком доставляли воду из Аркёя, и она сама готовила королеве пищу; затем, когда все необходимое было обеспечено, пришел черед роскоши: рыночные цветочницы и зеленщицы, бывшие прежде поставщицами королевского двора, доставляли дыни, виноград, персики и даже букеты, которые тюремщик, рискуя головой, проносил в камеру своей узницы.

Это было крайне смело, и однажды подобная смелость едва не понесла наказание: полицейские чиновники заметили, что между стеной и кроватью королевы повешен старый ковер, дабы оградить ее от сырости, и, по их словам, от такой предупредительности за целое льё попахивало угодничеством.

Бо ответил, что это было сделано для того, чтобы приглушить сетования королевы, которые могли быть услышаны другими заключенными.

Полицейские удовлетворились этим оправданием.

У королевы было всего лишь два платья: одно белое, другое черное; их ткань расползлась от сырости, а все три сорочки, какие у нее были, чулки и туфли пропитались влагой настолько, что ими невозможно было пользоваться; дочь г-жи Бо принесла королеве другие чулки, другие сорочки и другие туфли и раздала как реликвии ее поношенные вещи, которые несчастье и тюрьма освятили; но вот чего королева не могла заменить новыми, так это свои прекрасные белокурые волосы, уже тронутые сединой в Варение, которые теперь поседели окончательно и падали, подобно тому как с приближением гибели дерева вянут и падают листья, составляющие его крону.

Благодаря менее бдительному надзору и ослаблению строгости со стороны жандармов, охранявших королеву, у нее появилось новое развлечение: с помощью иголки она писала на почерневшей стене.

Как известно, одно из первейших утешений заключенных состоит в том, чтобы оставить после себя на стенах камеры, где им довелось обитать, след своей печали или своего смирения.

Королева оставила тем, кто обитал в этой камере после нее, несколько отрывков из псалмов и Евангелия, а также несколько стихов немецких и итальянских поэтов; все это было проникнуто грустью, скорбью и одновременно покорностью судьбе.

Какой-то комиссар, увидев однажды эти письмена и расчувствовавшись, хотел было скопировать их, однако его коллеги тотчас же приказали нанести на стену слой извести.

Последнему стону суждено было угаснуть вместе с дыханием, эху — замереть вместе с голосом.

Тяжелые тюремные одеяла вызывали у королевы удушье во время сна, и она попросила дать ей более легкое одеяло, хлопковое.

Бо имел неосторожность передать эту просьбу главному прокурору Коммуны, вскипевшему от негодования.

— Да как ты осмеливаешься просить хлопковое одеяло для вдовы Капет?! — вскричал он. — Ты заслуживаешь быть отправленным на гильотину!

Королева была глубоко признательна этим славным людям за те заботы, какие они ей оказывали.

Однажды она попыталась вложить в руку Бо пару перчаток и спрятанную в них прядь волос.

Жандармы уловили этот жест, завладели перчатками и прядью волос и передали их Фукье-Тенвилю.

Эти перчатки и прядь волос предназначались детям королевы; любая вещица, которая могла прийти от них, казалась ей столь драгоценной, что своими подарками она хотела доставить им такое же счастье, какое надеялась получить сама; и тогда она принялась за одну из тех кропотливых работ, выполнить которые способны лишь заключенные: она надергала ниток из старого ковра, висевшего около ее кровати, и с помощью двух костяных зубочисток связала чулочную подвязку; закончив поделку, она уронила ее к своим ногам. Бо, со своей стороны, словно нечаянно уронил свой носовой платок; платок упал на подвязку, и, поднимая с пола одно, тюремщик поднял и другое.

Так протекали дни, несомненно томительные для узников, но, тем не менее, столь же скоротечные для них, как и для избранников счастья.

Тем временем наступило 13 октября, и к королеве явился Фукье-Тенвиль.

Он пришел предъявить Марии Антуанетте обвинительный акт.

Она выслушала его, сохраняя выдержку и пренебрежительный вид; ее поставили, наконец, перед лицом смерти, и она снова сделалась столь же твердой, как и ее палачи.

Два адвоката добились чести защищать ее.

Оба молодые, исполненные благородных чувств, они хотели связать свое имя, свою жизнь и, возможно, свою смерть с судебным процессом бедной королевы; подобная высочайшая причастность, предложенная великим несчастьям, всегда является пропуском в будущее.

Двумя этими защитниками были г-н Шово-Лагард и г-н Тронсон-Дюкудре.

Королева, оставшись после чтения обвинительного акта одна, обронила по поводу этого документа несколько слов.

Она не надеялась на спасение, она лишь хотела, чтобы кое-какие из предъявленных ей обвинений не остались без опровержения.

На другой день ей было объявлено, что ее ожидают, чтобы препроводить в Революционный трибунал; она могла отправиться туда, облаченная в лохмотья, она могла заставить покраснеть Республику, Францию и французов за нищету, в которую они позволили ввергнуть ту, что была их королевой.

У нее хватило достоинства не стремиться к подобной мести.

Напротив, она оделась в лучшее, что у нее было, причесалась с помощью дочери г-жи Бо и через десять минут заявила, что готова.

Двери распахнулись: от камеры до зала суда в две шеренги выстроились жандармы, позади жандармов толпился народ, следя за ней глазами, горящими местью, которая вскоре должна была быть удовлетворена.

Она вошла в зал той поступью, о которой говорит Вергилий и которая выдает цариц и богинь.

Сидя на лавке для обвиняемых, она возвышалась над зрителями: вплоть до последнего момента случай поднимал королеву над теми, кто поверг ее наземь.

Судьями были Эрман, Фуко, Селье, Коффиналь, Дельеж, Рагме, Мэр, Денизо и Массон.

Эрман был председателем трибунала.

Трибунал дал толпе все необходимое время для того, чтобы лицезреть это великое несчастье, это крайнее унижение.

После этого председатель Эрман начал допрос.

— Ваше имя?

— Мария Антуанетта Лотаринго-Австрийская.

— Ваше общественное положение?

— Я вдова Людовика, бывшего короля французов.

— Ваш возраст?

— Тридцать восемь лет.

Секретарь трибунала зачитал обвинительный акт, содержавший изложение преступлений, которые можно было поставить в упрек одновременно Екатерине Медичи и Маргарите Бургундской.^[8]

Королева слушала перечень этих преступлений спокойно, не выказывая удивления, как женщина, привыкшая выслушивать подобные оскорбления в свой адрес, — то ли из смирения, то ли из безразличия, то ли потому, что душа ее мысленно уже покинула землю; казалось, что она слушает, но не понимает; однако все то время, пока длилось чтение обвинительного акта, ее пальцы рассеянно стучали по железному поручню кресла, как если бы это пальцы пианистки стучали по клавишам клавесина.

Когда чтение обвинительного акта завершилось, начался допрос свидетелей; некоторые из этих свидетелей стали переходить в положение обвиняемых.

Манюэль, Байи вели себя так, как и следовало ожидать; королева, со своей стороны, проявляла полнейшую склонность к прощению и самоотречению: она никого не чернила, никого не обвиняла, отвечая на все вопросы коротко: «Я этого не знаю» или «Мне это неизвестно».