Принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза тотчас же попросили разрешения последовать за королевой, но им не дали утешить себя даже минутной надеждой: в этой милости им было отказано немедленно.

Приказ был четкий и подлежал исполнению без всякой задержки.

Напомним, что дело происходило в два часа ночи, и королева в этот момент лежала в постели.

Королева попросила муниципалов оставить ее одну, чтобы она могла встать.

Однако они отказались выйти из комнаты, и ей пришлось сойти с кровати и одеваться у них на глазах.

Они потребовали, чтобы она показала им свои карманы, обыскали их и забрали все, что там находилось, хотя ничего важного там не было.

Затем они завернули все эти вещи в один пакет, сказав, что отошлют его в Революционный трибунал, где он будет вскрыт в ее присутствии.

Из всего, что она хотела захватить с собой, ей позволили взять лишь носовой платок, чтобы вытирать слезы, и флакон с нюхательной солью на случай обморока.

Настал час разлуки.

Королева нежно обняла принцессу Марию Терезу и тоном отчаяния, звучащим особенно горестно, когда им советуют не терять надежду, велела дочери заботиться о тетушке и повиноваться ей, как второй матери. После этого она бросилась в объятия принцессы Елизаветы и препоручила ей своих детей.

Принцесса Мария Тереза ничего не сказала ей в ответ, настолько она была ошеломлена тем, что видит мать в последний раз.

Принцесса Елизавета сказала королеве несколько слов вполголоса.

Затем, не взглянув более на них из страха, что твердость духа оставит ее, королева вышла из комнаты.

Внизу башни она остановилась на минуту, чтобы дать муниципалам время составить протокол, освобождающий тюремного смотрителя от ответственности за ее особу.

Выходя наружу, она забыла нагнуть голову и сильно ушиблась о дверную притолоку; из раны у нее выступила кровь, и при виде этого королеву спросили, не больно ли ей.

— Нет, — ответила она, — ничто более не может причинить мне боль.

Она села в карету вместе с муниципалом и двумя жандармами; по прибытии в Консьержери ее поместили в самую грязную, самую сырую и самую опасную для здоровья камеру во всей тюрьме.

Там она находилась под постоянным надзором жандармов, не покидавших ее ни днем, ни ночью.

Вещами, которые у королевы забрали, завернув в пакет и опечатав, чтобы, как ей было сказано, вскрыть его на глазах у судей, были: записная книжка, карманное зеркальце, золотое кольцо, обвитое прядью волос, листок бумаги, на котором были изображены два золотых сердца с инициалами, портрет принцессы Ламбаль, еще два женских портрета, напоминавших ей о подругах детства из Вены, и какой-то связанный с почитанием Богоматери амулет, свидетельство благочестивого суеверия принцессы Елизаветы, которая, отдав этот талисман невестке, лишила себя драгоценного оберега от несчастья.

Увы! Эти бедные женщины, видя бессилие Провидения, взывали о помощи к суеверию.

Тампль был мрачен, но Консьержери был еще мрачнее.

Тампль был тюрьмой, Консьержери — застенком.

Вы ведь знаете массивное сооружение, что высится на углу набережной Орлож и улицы Барийери: это и есть Консьержери, то есть здание, служившее местопребыванием консьержа, главного смотрителя Дворца правосудия.

Его квадратная башня ничем не отличается от тех, что высились некогда во всех удельных княжествах королевства; но, поскольку это старинное жилище королей было отдано всевечной королеве, которую зовут юстицией, замок Консьержери стал тюрьмой и в этом качестве был впервые упомянут в документах 23 декабря 1392 года в связи с несколькими обитателями Невера, которые были заключены туда по причине бунта, поднятого ими против местного епископа.

Несколько документов четырнадцатого и пятнадцатого веков удостоверяют вредную для здоровья обстановку в этой тюрьме; в августе 1548 года какая-то повальная болезнь вроде тифа опустошила ряды узников, и это вынудило Парламент принять меры по оздоровлению камер.

Консьержери является исторической тюрьмой в полном смысле слова: Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, был заключен туда в 1574 году — так Екатерина Медичи отомстила за убийство Генриха II; в свой черед туда был препровожден Равальяк, затем Картуш, потом Дамьен — странные предшественники Марии Антуанетты, вслед за которой там побывали принцесса Елизавета, Байи, Мальзерб, г-жа Ролан, Камиль Демулен, Дантон, Андре Шенье, Фабр д’Эглантин, жирондисты, Бори и три других сержанта Ла-Рошели, Лувель, Фиески, Алибо и Мёнье.

Некогда на том месте, где стоит Консьержери, уровень земли был на десять футов ниже, чем теперь; земля, призванная разлагать всякую материю, поднимается, погребая здания, подобно тому как она погребает людей.

В итоге то, что некогда находилось над землей, теперь оказалось под землей; эти мрачные своды образуют проходы, дверные проемы и приемные помещения; длинные коридоры ведут, с одной стороны, через аркады, к мрачным дворам, а с другой стороны — к сырым и темным камерам, расположенным на несколько ступенек ниже.

Набережная, эта дамба, созданная временем, отделяет Консьержери от Сены, вода которой, просачиваясь сквозь почву, местами разукрашивает стены коридоров и камер пятнами белой плесени и зеленоватого мха.

Между Консьержери и Сеной существует подземный ход сообщения; он ведет от знаменитых каменных мешков Дворца правосудия к реке, на береговом откосе которой еще и сегодня видна железная решетка: через этот ход выносили мертвые тела, либо для того чтобы бросить их в воду, либо для того чтобы похоронить их; г-н Пейр, архитектор, переделал эти каменные мешки в акведук.

В правой стороне здания, если смотреть со стороны набережной, расположен арочный вход в тюрьму; на расстоянии около метра позади него находится решетчатая дверь, которая ведет к небольшой лестнице, заканчивающейся у закопченного до черноты большого помещения: его называют приемной канцелярии или залом свиданий.

Было четыре часа утра, когда Мария Антуанетта прошла под входной аркой и вступила под аркады галерей, которые окружали внутренний двор, служивший местом прогулок для заключенных.

Когда королева подошла ко второй двери, располагавшейся на выходе из-под арки и в ожидании узницы стоявшей распахнутой, ее заставили спуститься на три ступеньки вниз, и она оказалась в подземной камере, куда дневной свет проникал лишь из внутреннего двора, окруженного высокими стенами, которые придавали ему вид пустого колодца; слева, в стене этой первой камеры, находилась дверь пониже первой, не окованная железом и без запоров: она вела в своего рода погребальный склеп, камни которого, почерневшие от копоти факелов и разъеденные сыростью, казалось, истекали смертным потом; окно, еще уже того, что было в первой камере, и забранное еще более частой решеткой, даже в самый светлый летний день пропускало лишь смутный свет, напоминавший сумерки.

В глубине этого склепа, напротив окна, стояла, поджидая дочь цезарей, жену Бурбона, убогая кровать, сырое ложе без балдахина, без занавесок, на которое был брошено одно из тех грубых одеял, какие бывают в больницах.

Прочая меблировка состояла из елового стола, деревянного сундука и двух соломенных стульев.

Все это освещалось сальной свечой, бледный свет которой отражался от сабель двух жандармов, дежуривших в первой комнате и имевших приказ не спускать с узницы глаз даже ночью.

Вот то, что касается каменных стен, железных запоров и дубовых дверей — всего того, что остается глухим, бесчувственным и жестоким к страданию; но даже сюда, как и в Тампль, как и всюду, где есть человеческие существа, проникал — ибо Господь желает, чтобы вера в него не ставилась под сомнение, — лучик человечности.

Рука, которую поместили сюда для того, чтобы сломить узницу, поддержала женщину; королева, потратившая полгода на то, чтобы смягчить Тизона и его жену, с первого дня тронула сердца своих новых тюремщиков.

История сохранила имя этих славных людей, мужа и жены: они звались Ришарами.