Тем временем жена Тизона обезумела, обезумела от угрызений совести, терзавших ее после того, как она сделала ложный донос, который стал причиной усиления строгостей, применявшихся по отношению к королеве; она поднялась в комнату королевы и, в присутствии муниципалов бросившись к ее ногам, воскликнула:

— Ваше величество, я прошу у вас прощения! Это я причастна к вашей смерти и к смерти принцессы Елизаветы! Это я донесла на вас, увидев каплю сургуча на свечной розетке! Простите меня! Простите!

Ее силой увели, но она уже не оправилась: начиная с этого времени безумие ее лишь возрастало, и она во всеуслышание говорила о своих прегрешениях, своих доносах, тюрьме, эшафоте, королеве и бедах королевской семьи.

Она считала себя недостойной показываться на глаза королеве и полагала, что все, на кого она донесла, погибли.

Каждое утро она ждала появления муниципалов, на которых она возвела обвинение, а вечером, так и не увидев их, ложилась спать в еще большей печали.

По ночам ей снились жуткие сны, заставлявшие ее испускать страшные крики.

В конце концов муниципалы сжалились над ней и позволили ей видеться с дочерью.

Дочь пришла в десять часов вечера, и г-жу Тизон известили, что она может спуститься вниз.

Однако это вызвало большое затруднение, поскольку несчастная женщина оцепенела от страха.

Спускаясь по лестнице, она говорила мужу:

— Не надо нам туда идти! Не надо! Нас отведут в тюрьму!

В итоге она все же подошла к дочери.

Но безумие уже убило в ней все, даже материнский инстинкт: она не узнала дочь, и ее заботила лишь мысль о том, что ее хотят арестовать.

Надеясь успокоить безумицу, ей велели подняться наверх.

Она тотчас же бросилась к лестнице, но на одной из верхних ступенек остановилась, не желая ни подниматься, ни спускаться; пришлось отнести ее в каморку, которую она занимала, и силой уложить в постель.

Оказавшись в постели, она стала кричать и рыдать.

Врач, посетивший ее на другой день, заявил, что лекарствами тут не поможешь и ее надо отправить в больницу.

Вначале она была переведена из башни во дворец Тампля, но, поскольку охватившее ее безумие становилось все сильнее, ее перевезли в Отель-Дьё и поместили возле нее сиделку, которой было поручено шпионить за ней и записывать все слова, какие могли у нее вырваться.

Хотя у королевы было много причин жаловаться на эту женщину, она вела себя по отношению к ней безукоризненно и то и дело спрашивала, как та себя чувствует.

Заболев в это время сама, она попросила бульону; ей принесли бульон, но, уже собравшись выпить его, она подумала о несчастной женщине и, повернувшись к Тюржи, сказала:

— Послушайте, Тюржи, госпоже Тизон бульон нужен больше, чем мне. Отнесите его ей.

Тюржи повиновался и хотел принести королеве другую чашку бульона, но муниципалы помешали ему сделать это.

Наступило 3 июля, которое принесло с собой одно из самых больших несчастий, какие могла испытать королева.

В ее комнату вошли муниципалы и зачитали там изданный Конвентом указ, согласно которому дофина надлежало разлучить с матерью и поместить в самые надежные покои башни.

Едва услышав этот указ, ребенок в испуге бросился в объятия матери, пронзительно крича и умоляя не разлучать его с ней.

Королеву ошеломила жестокость указа, и муниципалов охватил страх при виде этой женщины, этой матери, этой львицы, кричавшей им, что они могут убить ее, но она не отдаст им своего ребенка.

Целый час прошел в противлении и слезах со стороны королевы и брани и угрозах со стороны муниципалов.

В конце концов муниципалы заявили, что они убьют дофина и его сестру, если королева не уступит.

Эта последняя угроза сломила королеву; у нее повисли руки, подкосились колени, и она опустилась у изголовья сына.

Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета вынули дофина из постели и одели, ибо у королевы уже не было на это сил.

Но, после того как ребенка одели, она сама взяла его и передала в руки муниципалов. Несчастный малыш нежно обнял всех трех женщин и, обливаясь слезами, вышел вместе с муниципалами.

Королева остановила двоих, шедших последними, и стала умолять их, чуть ли не стоя перед ними на коленях, передать общему совету ее просьбу позволить ей видеться с сыном хотя бы в часы трапез.

Они пообещали ей это.

Но, то ли их забывчивость тому была причиной, то ли их беспомощность, так или иначе, королева и ее сын оказались разлучены навсегда.

На другой день королеву ожидало еще одно горе.

Ей стало известно, что охранять сына поручили сапожнику Симону.

Бедный больной ребенок, который так нуждался в материнском уходе!

Дофин, со своей стороны, плакал два дня подряд, без конца требуя, чтобы ему дали увидеться с матерью.

Тем не менее королева кое-что выиграла от этой сцены: муниципалы, устав от ее неотступных мольб, больше не оставались в ее комнате.

Королева и обе принцессы проводили день и ночь под замком, но зато были избавлены от присутствия ненавистных им людей.

Охранники, которые прежде каждую минуту и под малейшим предлогом распахивали дверь, теперь приходили лишь трижды в день, чтобы принести еду и удостовериться в сохранности решеток на окнах.

Узницам никто более не прислуживал, но их это вполне устраивало.

Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета убирали постели и оказывали услуги королеве.

Время от времени они поднимались на верхнюю площадку башни, и, поскольку туда, в свой черед, приходил прогуливаться дофин, королева могла издали видеть его через небольшую щелочку.

Бедная мать стояла так целыми часами, поджидая эту минуту счастья, пролетавшую быстро, как молния. Это было ее единственное занятие, единственное чаяние.

Изредка она узнавала новости о сыне — либо от муниципалов, либо от Тизона, который пытался искупить свое прежнее поведение и, встречаясь с Симоном, говорил с ним о дофине.

Однако королеве не говорили о том, как гнусно обращался Симон с царственным ребенком. Каждый раз, заставая его плачущим, он бил его, так что дофин, глотая слезы, порой целыми часами находился в идиотической неподвижности.

Ни его юный возраст, ни его доброта, ни его ангельская внешность — ничто не могло избавить ребенка от жестокости этого человека.

Симон превратил его в своего слугу и заставлял прислуживать ему за столом.

Однажды, недовольный тем, как дофин с этим справлялся, он так хлестнул его по лицу салфеткой, что едва не выбил ему глаз.

В другой раз, пребывая в приступе ярости, он, безжалостно избив перед этим ребенка и видя, что тот стал молча принимать побои, поднял над его головой каминную подставку для дров, угрожая его убить; однако ребенок не двинулся с места, не попытался убежать, и Симон отбросил ее в сторону.

Как раз в тот день пришло известие о победе, одержанной вандейцами.

— Что ты сделаешь, Капет, — спросил Симон дофина, — если шуаны освободят тебя?

Ребенок поднял на него свои прекрасные голубые глаза, сияющие ангельской добротой, и ответил:

— Я прощу вас, сударь.

LV

Королеве объявляют, что над ней учинят суд. — Ее увозят в два часа ночи. — «Ничто более не может причинить мне боль». — В Консьержери с нее не спускают глаз. — У нее забирают вещи и опечатывают их. — Тюрьма и камера. — История Консьержери. — Облик камеры. — Тюремный надзиратель Ришар. — Сочувствие к королеве. — Любовница муниципала. — Ружвиль. — Букет и записка. — Печальная подробность, касающаяся романа «Шевалье де Мезон-Руж».

Мученичество королевы продолжалось, как вдруг 2 августа ее разбудили, чтобы зачитать ей указ Конвента, гласивший, что по требованию прокурора Коммуны она будет препровождена в Консьержери, где над ней учинят суд.

Поскольку на этот раз ей не нужно было защищать никого, кроме нее самой, она выслушала указ от начала до конца, оставаясь застывшей, бесстрастной, не жалуясь и, по-видимому, даже не удивляясь.