Было пять минут одиннадцатого.
Все было готово, ждали лишь приговоренного к смерти.
Под колоннадой Морского министерства расположились комиссары Коммуны, помещенные там для того, чтобы составить протокол казни. Вокруг эшафота было оставлено большое свободное пространство, ограниченное пушками; это свободное пространство окружали войска, а войска, как мы уже сказали, окружала бесчисленная толпа зрителей.
Так что зрители были значительно удалены от эшафота, по крайней мере на расстояние человеческого голоса.
Карета остановилась у подножия эшафота, и казалось, что частью своего веса эта остановившаяся карета давила на грудь каждого из присутствующих; весь путь занял два часа.
Гильотина была установлена прямо напротив главной аллеи сада Тюильри, таким образом, чтобы с помоста эшафота приговоренный к смерти мог видеть дворец, где он прежде жил.
На парапетах, на террасах, на крышах соседних домов и на темных, лишенных листвы деревьях здесь еще с самого рассвета скопились все зеваки, превратив остальную часть Парижа в безлюдную пустыню.
Точно так же, как после удара в сердце кровь устремляется к нему по всем артериям, взбудораженное парижское население устремилось к площади Революции по всем ведущим к ней магистралям.
Почувствовав, что карета остановилась, король поднял голову, а точнее, опустил на колени руки и молитвенник и, обращаясь к духовнику, произнес:
— Вот мы и прибыли, если не ошибаюсь.
В ответ г-н де Фирмон лишь кивнул головой в знак согласия.
Один из трех сыновей Сансона, парижского палача, тотчас же открыл дверцу кареты, но король придержал ее и, положив руку на колено духовника, в знак того, что берет его под защиту, властным, почти королевским тоном произнес, обращаясь к жандармам:
— Препоручаю вам этого господина; позаботьтесь, чтобы после моей смерти ему не нанесли никаких оскорблений.
Жандармы не ответили ни слова; король хотел настоять на своем требовании, но в эту минуту палач снова открыл дверцу, и тогда один из них зловещим тоном сказал:
— Да, да, будьте покойны, мы о нем позаботимся, предоставьте это нам.
Как только король вышел из кареты, его окружили подручные палача, намереваясь снять с него одежду; однако он надменно оттолкнул их, сбросил с себя кафтан, отвязал галстук и остался лишь в белом мольтоновом жилете.
Оставалось остричь ему волосы и связать руки.
Что восстало против этих последних оскорблений — королевское достоинство или человеческое малодушие? Это известно одному Богу. Но, когда Людовик ощутил, что палачи коснулись его рук, он стал неистово сопротивляться.
— Нет, нет! — воскликнул он. — Делайте ваше дело, но не связывайте мне руки! Нет, я не позволю вам связывать мне руки!
У подножия эшафота назревала схватка, в которой неизбежно иссякли бы силы человека и унизилось бы достоинство короля, но тут в дело вмешался духовник.
— Государь, — со слезами на глазах сказал он, — претерпите это последнее поругание, оно станет еще одной чертой сходства между вашим величеством и Господом, которое скоро станет вашей наградой.
И тогда король сам протянул руки палачам и промолвил:
— Делайте что хотите, я выпью чашу до дна.
Ему связали руки, но не веревкой, а платком.
Ступеньки эшафота были крутыми, высокими и скользкими; король поднялся по ним, поддерживаемый рукой священника.
Казалось, что подъем отнял у него все физические силы, но эта слабость продолжалась всего лишь минуту.
Когда король вступил на последнюю ступеньку, дух его окреп и он поднял голову; к удивлению духовника, он, если так можно выразиться, вырвался из его рук и с раскрасневшимся лицом, твердым шагом перешел на другую сторону эшафота, скорее глядя, чем слушая, продолжают ли бить барабанщики.
И тогда страшным голосом, голосом, в который человек, идущий на смерть, вкладывает свои последние силы, он крикнул им:
— Замолчите!
Видя, что, несмотря на этот приказ, они продолжают бить в барабаны, он горестно воскликнул:
— Ах, я погиб!
Между тем народ стал терять терпение; зрелище затянулось и не развлекало. Кто-то крикнул палачам:
— Ну же, поторапливайтесь!
Палачи бросились на короля и ремнями привязали его к доске; пока они делали это, он успел крикнуть:
— Я умираю невиновным! Я прощаю моим врагам и хочу, чтобы моя кровь принесла пользу французам и утишила гнев Господа!
То были его последние слова; в ответ им раздался лишь один голос, голос священника.
— Сын святого Людовика, взойди на небеса! — произнес он.
Защелка сработала, нож скользнул по пазам, и голова короля, которую в день его венчания на царство поранила корона, упала в роковую корзину.
Палач сунул руку в корзину, ухватил голову за волосы и показал ее народу.
Так умер Людовик XVI — 21 января 1793 года, в десять часов десять минут утра, в возрасте тридцати девяти лет и пяти месяцев без трех дней, после восемнадцати лет царствования, пробыв узником пять месяцев и восемь дней.
Конвент был всего лишь его судьей, Коммуна была его истязателем и палачом.
Что бы там ни говорили газетчики революционного толка, крики «Да здравствует Республика!» почти не слышались; однако волнение было сильным и глубоким, ведь это не просто обезглавили человека: обезглавили принцип; ведь это не просто прервали чью-то жизнь: отправили в небытие восемь веков монархии.
Останки короля поместили в большую ивовую корзину, которая была поставлена с этой целью на эшафоте и которую король мог видеть, поднявшись на помост, а затем на телеге их отвезли на кладбище Мадлен и опустили в могилу, положив между двух слоев негашеной извести.
В течение двух дней возле могилы стояла охрана.
В Париже, испытавшем чудовищное потрясение, царила страшная скорбь.
Отставной военный, кавалер ордена Святого Людовика, умер от горя, узнав о казни короля; какая-то женщина бросилась в Сену; книготорговец, служивший прежде в ведомстве Королевских забав, сошел с ума, и, наконец, какой-то цирюльник с улицы Кюльтюр-Сент-Катрин перерезал себе горло бритвой.
В довершение всего, на другой день, перед открытием своего утреннего заседания, Конвент получил письмо, которое было вскрыто и зачитано.
В этом письме какой-то человек просил отдать ему тело короля, дабы он мог похоронить его возле самого святого, что у него было, возле тела своего отца.
Послание было бесстрашно подписано и несло на себе адрес того, кто его написал.
С другой стороны, нечто вроде бешенства творилось вокруг эшафота: многие зрители — горожане, федераты, солдаты — бросались к эшафоту и окунали свои платки в кровь; офицеры батальона федератов Марселя цепляли такие окровавленные платки на острие сабли и разгуливали по улицам, размахивая этими зловещими флагами и крича:
— Вот кровь тирана!
Но происходило нечто еще более страшное: какой-то человек, забравшись на эшафот, окунал в кровь не платок, а руку, и, набрав ее в ладонь столько, сколько та могла вместить, кропил этой кровью головы зрителей, восклицая:
— Братья! Нам угрожали, что кровь Людовика Капета падет на наши головы! Ну что ж, пусть падет!.. Республиканцы, кровь короля приносит счастье!
Ну а теперь восстановим один факт, исправим одну серьезную ошибку.
Дело в том, что вовсе не Сантер дал приказ о вошедшем в историю барабанном бое, а…
Хотя зачем нам это говорить?.. Голова короля пала под этот барабанный бой, оставив будущим поколениям сложную загадку, которую им предстояло разгадывать, вот и все.
В то утро королева попросила разрешения спуститься к королю, как между ними было условлено; но охранники знали о приказе, который отдал король, и этот приказ был неукоснительно исполнен.
Несчастная королева, уже наполовину вдова, прислушалась и услышала все — вопли народа, барабанную дробь, шум отъезжающей кареты; и тогда она посоветовала своим детям, лишившимся по воле Бога отца и льнувшим к матери, которую вскоре у них тоже должны были отнять, подражать мужеству отца и не мстить за его смерть.