Между муниципалами тотчас же завязался горячий спор: одни хотели забрать у Клери предметы, которые передал ему король, другие предлагали оставить их на хранении у камердинера впредь до решения совета.

Второе мнение одержало верх.

Через несколько минут после того, как этот спор закончился, король выглянул из кабинета и обратился к камердинеру:

— Клери, спросите, могу ли я получить ножницы.

И он снова удалился к себе.

— Господа, — произнес Клери, повернувшись к муниципалам, — вы слышали слова короля; могу я получить для него ножницы?

— А вы знаете, на что они ему?

— Нет.

— Надо это выяснить.

Клери постучал в дверь кабинета.

Король вышел оттуда.

— Вы хотели получить ножницы, — спросил его муниципал, двинувшийся следом за Клери, — но, перед тем как передать эту просьбу совету, следует выяснить, что вы намереваетесь ими делать.

— Они нужны для того, чтобы Клери остриг мне волосы.

Муниципал спустился в зал совета, и после получасового обсуждения в этой просьбе было отказано.

Король тяжело вздохнул. Эта долгая пытка превосходила не только силы человека, но и смирение христианина.

— Я не собирался брать в руки ножницы, — сказал он, — Клери подстриг бы меня в вашем присутствии.

Прошу вас, сударь, доложите об этом совету еще раз и узнайте, будет ли он упорствовать в своем решении.

Совет не изменил своего решения.

В это время Клери известили, что ему надо готовиться сопровождать короля, чтобы раздеть его на эшафоте. Вначале камердинер был ошеломлен, но затем стал приходить в себя, как вдруг другой муниципал сказал ему:

— Не надо тебе к этому готовиться, ты никуда не пойдешь: для Капета хватит и палача!

LIII

С пяти часов утра барабаны бьют общий сбор. — «Вы пришли за мной?» — Завещание. — «Моей жене». — Тюремный смотритель Мате. — Карета и жандармы. — Приказ Коммуны. — Пушки на углу улиц. — Призывы о пощаде не встречают сочувствия. — Бац, Дево и их товарищи. — Предпринятая ими попытка освободить короля терпит провал. — Приготовления на площади Революции. — Эшафот и пики. — Несметная толпа. — Людовик препоручает г-на де Фирмона жандармам. — Последние оскорбления. — Король оказывает сопротивление. — Скользкие ступеньки. — «Замолчите!» — Последние слова короля. — Народу показывают отрубленную голову. — Ивовая корзина. — Потрясение. — Письмо Конвенту. — «Вот кровь тирана!» — Страшное проклятие. — Траурные одежды. — Печатка. — Размышления автора.

С пяти часов утра барабаны били общий сбор; мостовые великого города сотрясались под колесами пушек и копытами лошадей.

В девять часов шум, охвативший несколько кварталов, сосредоточился на направлении к Тамплю.

Ворота с грохотом распахнулись, и Сантер, сопровождаемый семью или восемью муниципалами, вступил во двор во главе десяти жандармов, которых он построил в две шеренги.

Услышав этот шум, король вышел из кабинета и оказался лицом к лицу с Сантером.

— Вы пришли за мной? — спросил он.

Да.

— Прошу одну минуту.

Король вернулся в кабинет и ровно через минуту вышел оттуда.

За ним следовал его духовник.

Король держал в руке свое завещание и, обратившись к муниципалу по имени Жак Ру, присягнувшему священнику, стоявшему ближе всех к нему, сказал:

— Сударь, прошу вас передать эту бумагу королеве.

А затем, спохватившись, с достоинством, к которому примешивались слезы, добавил:

— Моей жене.

— Это меня не касается, — ответил священник, отказываясь взять бумагу. — Я здесь лишь для того, чтобы препроводить вас на эшафот.

Тогда король обратился к Гобо, другому муниципалу:

— Прошу вас, передайте эту бумагу моей жене. Вы можете прочитать, что в ней написано; там есть распоряжения, с которыми я хотел бы ознакомить Коммуну.

Клери стоял позади короля, возле камина.

Король поискал глазами камердинера и, увидев, что тот подходит, чтобы подать ему редингот, сказал:

— Спасибо, но мне он не нужен; подайте только мою шляпу.

Клери протянул ему шляпу.

Рука короля встретилась с рукой камердинера; равенство смерти соединило эти руки в последнем, предсмертном, скорбном пожатии.

И тогда, обращаясь к муниципалам, король заявил:

— Господа, я хочу, чтобы Клери остался подле моего сына, который привык к его заботе; надеюсь, что Коммуна удовлетворит эту просьбу.

Затем, повернувшись к Сантеру и глядя ему в лицо, он промолвил:

— Идемте.

Людовик спустился по лестнице, проявляя достоинство, которое не было ему свойственно, но которое возникает у любого человека с приближением минуты, когда ему предстоит разгадать великую тайну, именуемую смертью.

Казалось, что Сантер и муниципалы следовали за ним, а не вели его.

Внизу лестницы он столкнулся с Мате, тюремным смотрителем башни.

Третьего дня, в ту минуту, когда король подошел к камину, чтобы согреться, смотритель нагло расселся перед ним, и король, что бывало с ним очень редко, вспылил и позволил себе выказать крайнее раздражение. Оказавшись теперь лицом к лицу с этим человеком, Людовик вспомнил о недавней сцене.

— Мате! — обратился он к тюремщику. — Позавчера я был с вами немного резок: не сердитесь на меня!

Мате, ни слова не говоря, повернулся спиной к королю, который просил у него прощения, в то время как это ему полагалось прощать.

Король был в коричневом кафтане, черных кюлотах, белых чулках и мольтоновом жилете; он сел в карету; карета была зеленого цвета и ожидала у входа во второй двор Тампля.

У дверцы кареты стояли в ожидании два жандарма; один из них забрался в карету первым и устроился на передней скамье; король поднялся в карету вслед за ним и посадил слева от себя своего духовника; второй жандарм впрыгнул последним, сел возле своего товарища и захлопнул дверцу.

Один из этих жандармов был лейтенантом, а другой — вахмистром; лейтенанта звали Лебланом.

Карета покатила.

Король читал отходные молитвы и псалмы Давида.

Париж казался пустыней; приказ Коммуны запрещал всем гражданам, не состоявшим в вооруженном ополчении, появляться на улицах, которые выходили на бульвар, и показываться в окнах домов на пути кортежа.

И потому под этим низким и мглистым небом, в этой пасмурной и мглистой обстановке, среди кишащих пик, не было слышно никаких других звуков, кроме дроби шестидесяти барабанов, топота лошадей и шагов федератов.

На углу почти каждой улицы, мимо которой проезжала карета, казалось, вспыхивал огонек: то был пальник канонира, стоявшего с зажженным фитилем возле своего орудия.

Шум, раздававшийся вокруг короля, мешал ему слушать назидания духовника; но священник молился подле него и за него.

Король, тоже непрерывно молившийся, молился за себя; он был если и не героичен, то спокоен; он шел к смерти если и не с высоко поднятой головой как рыцарь, то, по крайней мере, с молитвенно сложенными ладонями как христианин.

На его пути почти не слышались крики; лишь несколько призывов о пощаде раздалось на выезде из Тампля, но они затихли, не встретив сочувствия.

Когда карета подъехала к той части бульвара, что находится между улицами Сен-Мартен и Сен-Дени, напротив улицы Борегар, какая-то суматоха вынудила кортеж остановиться, а короля — поднять голову.

Десяток молодых людей — увы, всего столько их явилось из трех тысяч, обязавшихся собраться в тот день! — так вот, десяток молодых людей, которых вели за собой барон де Бац и его секретарь Дево, прорвали оцепление и бросились к карете, крича: «К нам, кто хочет спасти короля!»

Но этот призыв к мятежу затих, не встретив никакого сочувствия, как и призывы о пощаде.

Оттесненные жандармерией, заговорщики скрылись в соседних улицах; двое или трое из них были схвачены и позднее казнены.

Скорбный кортеж возобновил движение, прерванное на минуту, и ничто более не нарушало молчания и бездействия толпы; в том месте, где сегодня находится церковь Мадлен, и в то самое время, когда король, взглянув вперед, мог увидеть роковой механизм, луч бледного зимнего солнца не то чтобы проскользнул через облака, а скорее просочился сквозь мглу, золотя эшафот, пики и тысячи голов, эту зыбкую мостовую, простиравшуюся во все стороны настолько далеко, насколько хватало глаз.