При голосовании по второму вопросу, «Передавать ли приговор Конвента на утверждение народа?», двести восемьдесят один голос был подан за утверждение приговора народом, и четыреста двадцать три голоса было подано против этого.

Что же касается третьего вопроса, «Какого наказания заслуживает Людовик?», то, разумеется, он был самым сложным, и потому вокруг него развернулась самая большая битва.

Дантон, оттолкнутый Горой, Дантон, оттолкнутый Жирондой, Дантон, оттолкнутый роялистами, вернулся свирепым, словно раненый вепрь; ему было необходимо дать кому-нибудь ощутить на себе удар его клыков.

В это время обсуждали приказ о закрытии театров, отданный исполнительной властью. Дантон попросил слова.

— Признаться, граждане, — говорит он, — я полагал, что в подобный момент нас должны занимать темы более важные, чем театр.

— Речь идет о свободе! — подают голос несколько депутатов.

— Речь идет о трагедии, которую вам предстоит показать нациям! — восклицает Дантон, вновь сделавшись одним из устроителей сентябрьской бойни. — Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана!.. Я требую, чтобы мы безотлагательно приняли решение о судьбе Людовика.

Предложение Дантона было поставлено на голосование и принято.

После этого Ланжюине предложил, чтобы вопрос о наказании решался не простым большинством голосов, а двумя третями.

Однако против этого восстал Дантон, раскачивая ситуацию, которую он сам создал и понять которую ни у кого не хватало ума.

— Здесь утверждают, — заявил он, — будто важность данного вопроса настолько велика, что для его решения недостаточно обычных формальностей, установленных в любом собрании, где вопросы решаются путем голосования. Но тогда я спрашиваю, почему, в то время как простым большинством голосов было принято решение о судьбе целой нации, в то время как никто даже не подумал заговорить об этом, когда речь шла об упразднении монархии, почему, повторяю, решение о судьбе заговорщика, отдельного человека хотят принять с соблюдением более строгих и безукоризненных формальностей? Мы выносим решение как люди, временно представляющие верховную власть… Я спрашиваю, разве не простым большинством голосов вы учредили Республику, объявили войну? Я спрашиваю, разве кровь, которая проливается на полях сражений, не проливается бесповоротно? Разве сообщники Людовика не понесли наказание немедленно, без всякого обращения к народу и на основании приговора чрезвычайного трибунала? Неужели тот, кто был душой этих заговоров, заслуживает исключения?

Несмотря на аплодисменты, покрывшие выступление Дантона, Ланжюине остался тверд в своих принципах.

— Остерегитесь! — воскликнул он. — Вы отвергли все формальности, какие, вероятно, требует законность и, несомненно, требует человечность: право отвода судей и тайную форму голосования, которая одна только может обеспечить его свободу. Все здесь делают вид, что ведут обсуждение в свободном Конвенте, но на самом деле это происходит под кинжалами и пушками мятежников.

Вопреки словам Ланжюине, Конвент, по предложению Дантона, объявил заседание непрерывным впредь до вынесения приговора.

Началось поименное голосование по третьему вопросу: «Какого наказания заслуживает Людовик?»

Поименная перекличка депутатов, заунывная и монотонная, как гул колокола, издающего похоронный звон, началась в восемь часов вечера и длилась всю ночь; утром, когда занялся тусклый рассвет, один из январских рассветов, мглистых и бессолнечных, она еще продолжалась.

Она продолжалась ровно двенадцать часов.

Когда голосование уже завершилось, но его итоги еще не были известны, в Конвент принесли письмо испанского посланника.

Он вмешивался — правда, действуя лишь от своего собственного имени и не имея на это полномочий от своего правительства, — он вмешивался, повторяем, в великий вопрос жизни и смерти.

При виде этого письма Дантон вскочил со своего места и, в один прыжок очутившись на трибуне, без всякого разрешения взял слово.

— Дантон, Дантон! — крикнул ему Луве. — Ты уже возомнил себя королем?

Однако Дантон не обратил никакого внимания на слова Луве и продолжил свою речь, даже не повернув головы в ту сторону, откуда раздался этот крик.

— Признаться, — сказал он, — я удивлен дерзостью державы, вознамерившейся повлиять на ваше решение! Как?! Они не признают нашу республику и хотят диктовать ей законы, ставить ей условия, вмешиваться в ее приговоры?!.. Я предлагаю проголосовать за объявление войны Испании. Пусть председатель скажет этому посланнику, что победители в битве при Жемаппе не изменят себе и обретут новые силы, чтобы истребить всех королей!

Однако Жиронда добилась, чтобы это предложение не обсуждали.

Было зачитано письмо защитников короля; они требовали быть выслушанными до подсчета голосов.

Дантон дал на это согласие, но Робеспьер выступил против этого.

Триста восемьдесят семь голосов было подано за смертную казнь.

Триста тридцать четыре голоса — за тюремное заключение или условную смертную казнь.

Вопрос о смертной казни был решен большинством в пятьдесят три голоса.

Верньо поднялся на трибуну и крайне взволнованным голосом произнес:

— От имени Конвента объявляю, что наказание, которое он выносит Людовику Капету, — смертная казнь!

Затем в зал заседаний впустили адвокатов; они зачитали письмо короля.

В этом письме он заявлял о своей невиновности и взывал к суду нации.

Мальзерб, ошеломленный приговором, пребывал в замешательстве, невнятно говорил что-то и требовал быть выслушанным на другой день, признаваясь, что его волнение так велико, что ему нужна эта отсрочка, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

И тогда Тронше и Десез, проявлявшие меньшее волнение, обратили внимание Конвента на то, что большинство в пятьдесят три голоса, и без того незначительное, когда речь идет о решении по столь важному вопросу, в действительности сводится к семи голосам, поскольку сорок шесть из этих пятидесяти трех голосов было подано за отсрочку казни.

Конвент отклонял все возражения; подобное положение не могло продолжаться долее: зыбкая земля способна была разверзнуться с минуты на минуту и исторгнуть пламя.

Вынесенный смертный приговор не допускал ни отсрочки его исполнения, ни обжалования, и, поскольку заседание Конвента закончилось в одиннадцать часов, из соображений общественной безопасности был отдан приказ о повсеместной иллюминации.

Тот, кто, ничего не зная о происходящем, вступил бы этой ночью в Париж и увидел бы все эти освещенные окна, всех этих взбудораженных страшной новостью людей, бегущих по улицам, непременно задался бы вопросом, что за странный праздник здесь происходит.

То был праздник смерти.

На другой день один из тех, кто проголосовал за смертную казнь, Лепелетье де Сен-Фаржо, обедал в ресторации, располагавшейся в подвалах Пале-Рояля.

В ту минуту, когда он расплачивался у прилавка, к нему подошел какой-то молодой человек.

— Вы Сен-Фаржо? — спросил он.

— Да, сударь.

— А ведь у вас вид порядочного человека.

— Полагаю, что я такой и есть.

— Так вы не голосовали за смертную казнь?

— Голосовал, сударь, так подсказала мне моя совесть.

— Ну так вот тебе награда!

И он вонзил ему в грудь саблю.

Этот молодой человек прежде был телохранителем короля, и его звали Пари.

Он пришел туда не для того, чтобы убить Лепелетье де Сен-Фаржо, а с целью убить герцога Орлеанского.

Он входил в сообщество пятисот роялистов, поклявшихся спасти короля.

Но, когда на назначенную встречу явились лишь двадцать пять из них, включая его самого, он решил действовать самостоятельно и в ответ на смерть короля пролить кровь цареубийцы.

Под руку ему попался Лепелетье де Сен-Фаржо, и он его убил; он убил бы и любого другого, очутившегося на этом месте.

Но, поскольку на самом деле ему надо было убить вовсе не Лепелетье де Сен-Фаржо, а герцога Орлеанского, он оставался в Пале-Рояле еще неделю и только 26 января пересек городскую заставу.